«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул

Если мне удалось схватить некоторые черты их [русских писателей] глубинного гения, если частое общение с авторами объяснило мне их книги, то всем этим я обязан одному человеку редких достоинств: скончавшейся несколько месяцев назад графине Толстой, вдове утонченного поэта Алексея Константиновича. У ее камелька согревались все лучшие русские умы. Я думаю, что никакой иностранец, приехавший с Запада, не смог бы разобраться в запутанных душах и мыслях, допустим, Достоевского или, скажем, Аксакова, если б их для него не освещал свет, исходивший, как из алмазной призмы, от всеобъемлющего духа этой необыкновенной женщины[379].

Из всех завсегдатаев салона графини Толстой, упомянутых выше, определению, данному в английском переводе «Русского романа», – «русский сановник и писатель, ныне покойный», – полностью соответствовал лишь один литератор: Болеслав Маркевич, скончавшийся 18 (30) ноября 1884 года в Петербурге. По свидетельству мемуариста, «как камергер, действительный статский советник, бывший чиновник, занимавший довольно видный пост члена совета министерства народного просвещения <…> Маркевич считал себя „аристократом крови“; как автор популярных в высших кругах рассказов и романов, он позволял считать себя литератором»[380]. Современники часто называли его «чиновником-литератором»[381], а сам он именовал себя «литератором, действительным тайным советником»[382]. И хотя в 1875 году блестящая служебная карьера Маркевича прервалась, когда он был пойман на взятке, отставлен от службы в министерстве, лишен звания камергера и ненадолго выслан из столицы, ему быстро удалось восстановить прежнее положение в высшем свете, где его охотно принимали как сановника в отставке, популярного романиста и «баловня старых и молодых великосветских дам», умевшего занять их «своим умом, остротами, анекдотами и пением»[383].

«Большой краснобай»[384], «человек необыкновенно изящной внешности и утонченного обращения <…> говоривший очень интересно и красиво»[385], Маркевич при этом блистал не оригинальностью и глубиной суждений, а их отточенной формой. Как писал Лесков, он «всегда отличался недостатком собственных мнений и, по выражению одного из его светских приятелей, „всегда ехал у кого-нибудь в тороках“»[386]. Недоброжелатели даже обвиняли его в том, что он ворует чужие каламбуры и остроты, о чем была написана злая эпиграмма Д.Д. Минаева:

Маркевич был совсем некстати
В любостяжаньи обвинен;
Однако все ж виновен он
Пред целым обществом в растрате…
Чужих beaux mots, чужих острот, —
Их за свои он выдает[387].

И хотя сам Маркевич как писатель не из какой гоголевской шинели не выходил, ему было вполне по силам оформить в виде изящного афоризма достаточно банальную мысль о том, что изображение «бедных людей» в литературе 1840–1850-х годов было так или иначе связано с образом Акакия Акакиевича[388].

Косвенным свидетельством того, что Вогюэ, по всей вероятности, услышал формулу именно от Маркевича, может служить его отклик на смерть последнего в одном из «Писем из России» («Lettres de Russie»), печатавшихся в газете Journal des débats: