Гиблый Выходной

Молодой человек не мог находиться в кочегарке ни физически, ни психологически, но тощий Аркадьич, строго велел не выходить и сидеть здесь до тех пор, пока он считает это нужным. Два друга-коллеги – Нилепин и Пятипальцев – послушно сидели на топчане. Леве Нилепину до этого дня казалось, что за свои неполные двадцать четыре года он уже кое-что повидал – и мертвецов, и кровяку. Да он видел разрезанного пополам человека на железнодорожных путях, он помогал вытаскивать из квартиры тело своего умершего дедушки. Он не без удовольствия смотрел ужастики и в том числе на большом экране, когда размеры смертельных ран увеличивались в сотни раз, а объем крови часто был умышленно завышены. Он играл в компьютерные игры, где главный персонаж мочит зомбаков и нелюдей. Но все виденное ранее было детской фигней, по сравнению с тем, в чем он принимал участие в этой проклятой кочегарке, душной, горячей, липкой от крови, наводящей на мысли о пыточной камере смертников. А сам тощий истопник, на котором потрепанная одежонка, сшитая из каких-то одноцветно-серых тряпочных кусков, казался Нилепину вырытой из гробницы мумией, ожившей посредством сатанинского колдовства. А пылающая топка – эта прямой портал в ад.

Лева трясся и вытирал горячие слезы, его лихорадило. Что он наделал? Что они наделали? Это не укладывалось в голове и Нилепина пробивали волны ужаса от мысли о том, что он был непосредственным участником жесточайшей расправы над невинно пострадавшем Августом Дмитриевым, который, в сущности, был неплохим человеком и никому ничего дурного не сделал. За что же они так с ним? Что за бесовское наваждение на них нашло?

Аркадьич, на челе которого, по мнению Левы, пробивались скрываемые под кепкой без козырька, рожки, зашвырнул в горящую топку последнюю часть туловища бедолаги Дмитриева. Это была половина грудной клетки с обрывками одежды, в свете рыжего пламени на миг блеснули перепиленные позвонки. Кочегар курил одну за одной, то и дело заглядывал в топку и ворчал, что плохо горит, но сильно пахнет. В кочегарке действительно стоял крепкий запах горелого мяса.

А вот Юра Пятипальцев пребывал в каком-то двойственном состоянии. Он то вскакивал с топчана, то возвращался к молодому товарищу. Его ошарашенные глазища смотрели на залитый кровью разделочный стол, но во взгляде его был не удушающий страх как у Нилепина, а какое-то нездоровое возбуждение, какое бывает у маньяков после совершенного преступления. С одной стороны, и он сам и Аркадьич с Нилепиным ясно осознавали, что их поступок был в крайней степени ужасен, свойственен скорее обезумевшим нелюдям, нежели уравновешенным мужчинам. С другой стороны, здоровяк Пятипальцев отличался от остальных людей самим отношением к боли. И если обычные люди стараются избегать боль, опасаться ее, то для Юрия еще с подросткового возраста все было наоборот. От боли он возбуждался, испытывал кайф. Но, мучая свое тело, Юрий Пятипальцев никогда не посягался на других, он был мазохистом, но не садистом. Он понимал, что его предпочтения не распространяются на других. Но все-таки вид, вольный или невольный, чужих мучений вызывал у него едва ли не оргазм и он признавался себе, что, пожалуй, давненько ничего подобного не испытывал.

– Ты видел, как он смотрел! – с горячностной экспансивностью говорил он Нилепину. – Видел его взгляд? Это же… Это чистая боль! Всепоглощающая! – он возбуждения Пятипальцев не мог справится с дыханием. – Как он дергался! Я чувствовал каждый его нерв, каждый мускул! Я клянусь тебе, Лева, я чувствовал его!

– Юра, умоляю, замолчи.

– Не могу молчать, братан! – здоровяк вскочил с топчана на котором сидел, хаотично повертелся и не найдя применения своей экзальтированной взволнованности, вернулся и брякнулся обратно. Топчан под его тяжелым телом хрустнул и чуть осел на одну ножку. – Какие у него были глаза, Лева! Ты видел? Ты видел его взгляд? Он умирал от боли, а я смотрел в его глаза и все видел! Видел, как он страдал, что он ощущал. Я как будто сам… Я как будто сам, братан, все прочувствовал! Я слился с ним, я испытал, наверное, то же самое… Блин, Лева… Ты понимаешь? Никто не поймет! А я знаю! Знаю, что он чувствовал – боль ослепляющую, одуряющую! Для него не было ничего кроме боли! Я бы хотел так умереть, Лева…

– Господи, Юра, скажи еще что ты ему завидуешь!

– В какой-то степени – да, – признался Пятипальцев.

Наступило неловкое затишье, только топка потрескивала огнем. Аркадьич, тоже слышащий слова Пятипальцева, только подозрительно косился на приятеля. Докурив очередную сигарету, он преподнес обоим своим коллегам две замызганные чайные чашки с налитой на самом дне жидкостью. Кочегар велел выпить это. Нилепин понюхал и отвернулся, а Пятипальцев, чьи вкусовые рецепторы реагировали своеобразно, проглотил жидкость в один глоток и даже облизался. Его примеру последовал и Лева, но единственный сделанный им глоток прожег гортань подобно щелочи.

– Иисусе! Что это за самогонка? – выдохнул он. – Как ты это пьешь?