Гидра

В наплывающей темноте раздался шепоток. Лена охнула и ткнула перед собой лучом. Куклы поменялись местами. Большинство переползло под протекающий потолок, сгрудилось там, как туча насекомых. Лена уперлась лопатками в стену, промахнулась – сенцы были справа, в каких-то паре метров.

Она перевела взор в угол.

Куклы пропали. В тишине гулко билось сердце, а ему в такт откуда-то сверху стучали другие, крошечные сердечки. Лена подняла голову.

Дождь из холодных тел просыпался с потолочин, и маленькие ручки вцепились в Ленины волосы.

…Артур влюбился в Лену с первого взгляда, а разлюбил за десять минут. Разлюбил напрочь, до брезгливости и отвращения. Поезд мчал мимо фиолетовых утесов. Ребята возвращались домой, выболтавшись, вышутившись за неделю. Спали на жестких скамейках, используя рюкзаки вместо подушек.

Артур, единственный бодрствующий в их компании, внимательно разглядывал Лену. Она дремала, обронив подбородок на грудь, и все то, что еще вчера казалось ему привлекательным, сейчас выглядело разрозненно, нескладно. Словно…

Словно Лена не вернулась тогда из леса, словно вернулась совсем не она.

Артур, изумившийся собственным мыслям, уставился в окно. Вспомнил, как Лена нагрянула в лагерь, промокшая до нитки, возбужденная, и потребовала, чтобы парни собирались: она покажет что-то особенное, что-то очень важное в старой бане. Артуру смотреть на руины не хотелось, и он остался у костра, а когда друзья пришли назад…

Артур не знал, как объяснить…

С друзьями пришло что-то еще.

Шорохи, живущие в буреломе. Тени хвойных лап и сучковатых жердей, запах мшистых колод и медуницы, бочагов и обильных грибниц. Струйки холода. То, что стонет и мечется в вершинах деревьев.

Артур снова посмотрел на безмятежную Лену, он убеждал себя: «Мне мерещится, ресницы у нее настоящие, просто слиплись, оттого и похожи на грубые нитки, и это не лишайник на ее скальпе, под жесткими волосами, это тени, она же вся заросла тенями».

Лена подняла веки – по очереди, правое-левое – и уставилась на Артура пустыми, безжизненными, как у посетителя кадатницы, глазами. Тоненькая трещинка рассекала голубую радужку. Лена ухмыльнулась. А по бокам парни заворочались, шурша, как хворост.

За три километра до Красноярска они отвели Артура в тамбур и позволили играть с седой лупоглазой куклой, и пока он играл, янтарные сколопендры лезли из-под влажной ткани в его рукава.

Поезд причалил к вокзалу, выдохнул тьму.

Мальчик на перроне дернул маму за юбку:

– Дяди и тетя взрослые, а тени у них – как у детей.

Мама засмеялась:

– Придумаешь тоже!

Высокая девушка с неправильной тенью посмотрела через плечо. Между ее губами скользнуло и исчезло что-то суставчатое, многоногое.

– Еще, бабушка Айта.

– Еще? Экий ты неугомонный. Ну, слушай…

…Москвин шагал без остановки третий час и прошел бы еще пару километров, но заметил прекрасное место для привала. Весь день он шлепал по болотам и кочкам, а тут очередной виток мирно журчащей реки явил пологий бережок. Он подумал об ужине, и в желудке заурчало. Солнце медленно клонилось к западу, красило горизонт багрянцем. Жара спала, из молодняка повеяло прохладой. Сумерки ознаменовались комариным жужжанием.

Опытный путешественник, Москвин еще не забирался так глубоко в таежные края.

Он разбил палатку, разжег костер. Забулькала тушенка в котелке. Настоящее счастье – ни души на версты и версты. Не считая крикливых птиц, шустрых зайцев, лосей. Лишь тайга шелестит таинственно и в пустынных деревнях гниют избы.

Засыпая, Москвин улыбался блаженно и сыто. Из сна вырвал треск, и ему померещилось, что медведь атакует палатку. Но от сердца отлегло: трещало поодаль. Громко трещало, аж почва вибрировала под спальником. Москвин вылез в ночную морось, посветил фонарем вокруг.

«Дерево упало», – догадался он. Шум стих, он вернулся в палатку и крепко спал до утра.

Ореховая палка щупала тропу, подсказывая, где топь. Рюкзак на семьдесят пять литров гнул плечи. Москвин думал о поваленных соснах, которые нашел в низине. Выкорчеванные красавицы среди необычных ям. Словно поляну бомбили сверху огромными наковальнями.

В полдень Москвин встретил первую машину. Чахлый «газик» припарковался у глиняной косы. Мужичок пил из ручья. Вздрогнул, когда под калошами Москвина чавкнула грязь.

– Фу, леший! Ты какого забрел сюда?

«Газик» был не простой, а модифицированный. Вдоль бортов змеилась колючая проволока, кабину замаскировала решетка, похожая на намордник. К кузову какой-то Кулибин приварил пруты арматуры. Они топорщились, и машина напоминала ежа.

Москвин перевел взор с «газика» на водителя, на болтающийся за плечом карабин.

– Путешествую вот.

Старик утер пот.

– Залазь в тарантас, путешественник. Это автолавка моя, по селам езжу раз в неделю. Хлеб развожу. Отвезу тебя к людям.

– А зачем это? – показал Москвин на пруты и колючку.

– А чтоб ты спросил. Кабанов у лесе мало или что? Медведей? Залазь, хорош лясы точить.

– Спасибо, но там я был. Мне на север надо.

– На север! – помрачнел старик. – А ежели зверье?

– Так у меня свисток есть, вспугну.