Гидра

– Спасибо вам, – сказал Владик от всего сердца. Студенты встали из-за стола.

– Может, ягод поклюете еще? Молочка козьего попьете? Колыбельные послушаете?

– Мы бы с радостью, – честно ответила Маша. – Но последний поезд мимо вас в восемь проходит. Нам бы до ночи в город добраться.

– В Божий путь.

Долго бабулечка махала гостям вслед, опершись о штакетник.

– Замечательная она, – сказал Владик. – Не решила, что мы воры какие.

– Замечательная, – согласилась Маша. Из леса тянуло холодом. Сюда шли – было ведрие, а теперь из сосняка ползла на поветере сизая не августовская чамра. – Токмо у ней шерсть в пирогах.

– «Токмо», – улыбнулся старомодному словечку Владик, который не заметил никакой шерсти.

Они шагали по проселочной дороге вдоль покривившихся заборов. Умолкли собаки, привечавшие их лаем несколько часов назад. Стемнело, но местные не включили свет, и Владик задумался: а были ли в избе доброй бабулечки какие-то признаки электрификации? Он повертелся, выискивая столбы с проводами.

– Кумулятивная композиция, – размышляла вслух Маша; ее одежда, волосы, даже бледный овал лица растворялись в сгущающейся тьме. Был лишь голос, звучащий рядом. – Наследие раешной стихотворной речи. А небылицы какие!

Владику запомнилась одна: про чужих, оказавшихся не чужими вовсе, а своими, родненькими, коренными.

– Условность вымысла развивает художественное мышление, – заученно буркнул Владик и сказал, всматриваясь в силуэты приземистых зданий: – А где все?

Село не выглядело полупустым. Оно выглядело абсолютно заброшенным. Но откуда тогда здесь козы? Владик слышал, как они мекают то ли справа, то ли слева, а то ли вовсе где-то внутри, в тех потемках, что живые русские люди носят, как тяжкое приданое. Скрипели калитки, открываемые незримой дланью; не рукой там, а именно почему-то дланью. И скрип был, как в сказке про медведя с липовой ногой: скырлы-скырлы.

– Заблудились, – встревожился Владик.

– Бывает, – равнодушно сказала Маша, шаркая ногами в кромешной тьме.

Ускорили шаг, но не отстали от докучливых коз.

Маша запела тихо и тоскливо:

– Козынька с чертом блудила, чертенят наплодила, ой, рык а лази мок, чертенят наплодила.

– Погодь, – прервал ее Владик. От станции до избы бабулечки было минут десять ходьбы. Но где ж тогда вокзал? Дорожка, утоптанная копытами, все петляла и петляла, местами утопая в няше и ляге. Раньше, то бишь до высадки в случайной деревне, Владик таких слов не знал, а нонче запамятовал, как звать то длинное, железное, что на перрон придет, в город отвезет.

– Расскажи про композицию! – вдруг жарко выдохнул он и со страхом качнулся к спутнице.

Она ответила неуверенно:

– Фрагментарная… кумуля… забыла…

Голос Маши утончился. Детский голосочек.

– Владик, а Владик, – закапризничала она. – Мне боязно. Я домой хочу.

Он тоже хотел домой. Выхватил из кармана… как-бишь-его…

«Да очнись же, блокнот это!»

Чиркнул спичкой о коробок, в дрожащем свете полистал страницы. Вместо записей потешек и пестушек – бесконечное «мек, мек, мек», выведенное его рукой.

Владик закружился на месте, ища поддержки. Во мраке засверкали глаза: пригоршни красных огоньков. Он вообразил коз в черных венках и черных цветах, с выбритыми болотными знаками на покатых боках, коз-слушательниц, коз-блудниц.

– Домой! – захныкала Маша.

Владик нашел вслепую ее скрюченные пальцы, и студенты побежали прочь; обратно побежали по ворге, и, хотя не было никакого света, тени, черней черного, брыкались на пути.

Бабулечка отворила дверь, будто ждала. Она улыбалась, демонстрируя мелкие козлиные зубы. И Владик был так рад вернуться, что слезы потекли по щекам.

– Матка едная!

– Божатка! – вторила плачущая Маша.

Бабулечка-детница ввела их в стылую, грязную, без икон избу. Но когда она запела, сделалось тепло, чисто и благодатно. Были то древние обрядовые песни, с которыми надо целовать мамок, извлеченных из могил. Была то архаика навроде желтых костей и разукрашенных сурьмой трупных лиц.

Бабулечка проводила Владика и Машу в подвал, где горела лучина и лежали четыре большие куклы – дети, и три куклы поменьше – внуки. Она раздела Владика и Машу догола и уложила на зловонные шкуры, сама разделась и легла сверху. Укутала своей длинной кожей, поцеловала своим черным ртом, и так хорошо стало, что слезы сразу высохли, и сразу высохли слезные железы и все прочие жидкости в околевающих телах.

– Спой, – попросил Владик, проваливаясь в бездонную яму.

Бабулечка запела на козлином языке колыбельную, которой ни начала не было, ни конца.

– Ни начала, ни конца, – повторил Заяц. И удивился, глянув на ходики: оказалось, он слушает отшельницу третий час.

– Ну что? – шевельнулась старуха. – Готов встретиться со стаей?

Заяц вынул из-под стула пистолет.

– Готов.

Глава 29