Гильза с личной запиской

Водитель – пожилой мужик с тяжелым костистым лицом – что-то пробурчал себе под нос и, уходя от столкновения со стволом старой черемухи, резко потянул на себя левый рычаг, скребнул гусеницей по низу дерева, обдирая его чуть ли не на целый метр, и дал газ.

Вездеход взревел, окутался вонючей сизью, хватив которую едва не свалилась в снег пролетавшая мимо ворона: пушечного звука обладательница каменного клюва, как ни странно, не испугалась, а вот от вони одурела, закаркала возмущенно и поспешила поскорее уйти прочь от дымной и зловонной машины. Вездеход прыгнул вперед, взлетая на горбину, похожую на средневековый погребальный холм, обдался напоследок огромным снежным клубом и исчез.

Второй вездеход исчез еще раньше, его уже не было даже слышно – произошло это в считанные секунды, будто в недобром фильме. Микулин кинулся к лежащему доктору, у которого на щеки уже наползла смертельная бледность.

– Толя! – Он затряс Анисимова за плечи. – Очнись, Толя!

В следующее мгновение у Микулина угас голос, он откинулся от Анисимова, сел на пол и проговорил горько и тихо:

– Эх, Толя…

Покрутил головой неверяще – никак не мог поверить в то, что видел, произнес еще более тихо и более горько:

– За что же всех нас так?

Под головой Анисимова, под затылком образовалась лужица крови.

В разбитое окно влетел ветер, втянул за собой колючий хвост ледяной крошки, обсыпал убитого хрустящим снегом, следом швырнул целое беремя крупной намерзи прямо в лицо Микулину, вышиб слезы. Микулин втянул сквозь зубы воздух в себя, поболтал им во рту, будто очищающей водой, услышал раздавшийся у него глубоко внутри слабый стон.

– Семеныч! – выкашлял он из себя с трудом. – А, Семеныч!

Зубенко, скрипя раздавленной крошкой стекла и держа в руках ружье, выдвинулся из соседней комнаты, глянул угрюмо на старшего.

– Отбой, Семеныч, ружье можешь повесить на гвоздь. Они больше не вернутся.

Зубенко вскинул голову недоуменно – не за этим же звал его старший. Покосился на Анисимова, и лицо его, дернувшись нехорошо, пошло болезненными белыми пятнами.

– Заткни чем-нибудь окно, Семеныч, – попросил Микулин, – иначе выстудим помещение. – Он поморщился, кадык на его шее дернулся с громким звуком, подпрыгнул и с таким же громким звуком упал.

Смерть смертью, а жизнь жизнью, им предстояло жить здесь дальше, – уходить из Никаноровки они не собирались и, уж коли дело приняло такой оборот, то решили – пусть будет война.

Следственные органы, конечно, сделают свое заключение, но и Микулин впустую щелкать клювом не будет – к расследованию подключит пограничную разведку…

– Эх, Толя, Толя… – пробормотал он зажато, хотел сказать что-то еще, но не смог.

Помотал головой, словно бы хотел подставить шею под топор, зажал челюстями стон, все-таки вырвавшийся изнутри и угодивший прямо на сжим зубов, обреченно махнул рукой: произошло худшее из того, что могло произойти.

Глаза у него сделались влажными.

Узнав о том, что произошло в Никаноровке, Агафонов покраснел так, что из пор на лбу и щеках чуть не выбрызнула кровь, присел на ногах, становясь в низкую боксерскую стойку, а потом, словно бы поразмышляв немного, вдруг резким коротким выбросом руки ударил Лютого в лицо.

– Я же тебе велел только попугать этих пердунов, а ты чего сделал?

У Лютого боязливо затряслась нижняя челюсть.

– Извините, патрон, они сами… они первыми начали стрельбу. Если бы они не начали, мы бы тоже не стреляли.

Агафонов вновь саданул Лютого кулаком, у того только челюсти лязгнули железно, словно бы рот у него был набит какими-то металлическими побрякушками.

– Поскольку ты, дур-рак, все равно не имеешь головы на плечах, я тебе ее отрежу… Как ненужный предмет. Пусть лучше валяется где-нибудь на помойке, тогда нам хлопот будет меньше, понял? – Агафонов потер ушибленный кулак, поморщился – кулаку было больно, а роже этого тупого крокодила хоть бы хны.

Глянув на лицо патрона, Лютый понял, что угроза эта нешуточная, так оно и будет – шеф укоротит его ровно на голову – и повалился на колени.

– Патрон, не губите, прошу! – произнес он, найдя какие-то старинные незатертые слова, неизвестно откуда в нем взявшиеся, прошедшие из девятнадцатого века; на глазах Лютого проступили настоящие (не крокодиловые) слезы.

– Не лей, не лей соленую воду. – Агафонов сморщился. – Слезы твои рождены задницей, это видно невооруженным глазом… Пфу!

Задумался Агафонов, поплевал на кулак, собираясь еще раз полоснуть костяшками Лютого по физиономии, но словно бы что-то вспомнив, разжал кулак.

– Пощадите, патрон… – просипел Лютый умоляюще.

– Ладно, сгинь куда-нибудь, а я подумаю, казнить тебя или миловать, – сказал Агафонов и, развернувшись круто, как на параде, вышел из комнаты.

Агафонов отрекся от налетчиков – никогда не знал и ничего не ведал о таковых, о Лютом слышит впервые, при упоминании о нем он даже руки вскинул в некоем ужасе и пробормотал, мелко похлопав себя ладонью по губам: «Надо же, страхи какие! Это же не человек, а настоящая нечистая сила! Пфу!»