Гитлер: мировоззрение революционера

Райнхарт Козеллек говорит в этой связи о праве вето (методически обработанных) источников. Это имеет определенные последствия для научного образа действия. Язык и методы науки должны быть легко понятны другим, пусть и не обязательно всем. Системы ее высказываний должны удовлетворять правилам логики, быть сформулированы непротиворечиво и принципиально открыты для критики. Кроме того, наука обязана быть верна идеалу объективности, т. е. ее высказывания должны сохранять общезначимость независимо от конкретного исследователя, его предубеждений и предпочтений. Чтобы соответствовать этим общепринятым, действительным для всех наук, критериям, каждая научная дисциплина использует определенные методы и техники исследования, естественно, отличающиеся в зависимости от предмета и дисциплины. Астрофизик не использует инструменты клеточного биолога или обществоведа. Но общепризнанные правила научной работы действуют всегда и без исключения для всех.

Конечно, между научными дисциплинами существуют различия, выходящие за пределы применяемых в конкретных случаях методов и исследовательских техник. Так, например, социологи и экономисты в большей степени ориентируются на прогнозы, они в общем работают в ярко выраженной связи с теорией, в то время как историк хотел бы возможно более точно реконструировать в своем описании случившегося прошлое и объяснить (или минимум понять) действия исторических фигур и события прошлого. Предсказания не входят в его задачи, хотя не каждый историк застрахован от того, чтобы, смело выйдя за пределы дисциплинарных границ и возможностей познания, присущих его дисциплине, дать более или менее рискованные прогнозы о том, что нас ожидает. К чему историк в своей роли представителя эмпирической науки не призван, так это к оценке прошлого как доброго или злого, плохого, аморального и антигуманного. Его дисциплина не дает ему необходимые для этого инструменты. Из того, что было, нельзя заключить, каким ему следовало быть, из того, что есть, — как это следовало бы организовать получше в этическом отношении.

Историческая наука подпадает, следовательно, подобно каждой эмпирической науке, под ограничения. К ним относится и то, что высказывания о фактах не позволяют выводить из себя средствами формальной логики высказывания о долженствовании. Формулируя высказывание о том, как что-то было, я не могу логически вывести из него, как это должно было быть. Ибо, чтобы это обосновать, в посылках самой соответствующей системы высказываний требуется предложение, содержащее компоненту долженствования. Из наблюдения, что что-то имеет место, что люди, например, воруют или убивают, невозможно сделать вывод, что они должны (или не должны) это делать. Это настолько банально, что почти боишься такое выговорить. И тем не менее это правило постоянно нарушается, из «быть» делается вывод о «должно быть», как будто никогда не было об этом научной теоретической дискуссии, как будто никогда не жили Давид Юм и Макс Вебер.

Мне неизвестен ни один принимаемый всерьез аргумент, с помощью которого можно было бы обосновать, почему историческая наука в этом отношении должна подчиняться правилам, отличным от правил остальных эмпирических наук. Конечно, можно спорить о том, работает ли историческая наука с иными образцами объяснения, чем те, что используют, например, общественные науки или экономическая наука. Но это не затрагивает сформулированный Давидом Юмом и Максом Вебером постулат — разве что как объект исследования, — согласно которому оценочные суждения не могут быть выведены из высказываний о фактах и поэтому им нет места внутри систем высказываний, присущих эмпирическим наукам. Этот постулат по-прежнему представляется неопровержимым, хотя на практике в историографии он ежедневно нарушается.