Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов

Ширер это имя почти не помнил, но уж компанию и её радиоэфиры он знал прекрасно. Он встретился с Эдвардом Р. Мерроу, европейским менеджером CBS, оба заказали в баре отеля «Адлон» мартини. Ширера очень поразило красивое лицо Мерроу. «Вот так и должно быть на радио», – отметил он в своем дневнике. Но добавил с обезоруживающей откровенностью: «Что-то совсем не голливудское было в его глазах». Ширер прошел тест на голос, и Мерроу тут же объявил, что его наняли.

На новой работе корреспондента Ширеру надо было устраивать свою базу в Вене, а не в Берлине. Хотя его берлинские приключения еще вовсе не кончились (вскоре он туда вернется), Ширер и его жена-австрийка с облегчением покинули немецкую столицу осенью 1937 г. Подводя итог проведенным там трем годам, Ширер сделал запись 27 сентября в своем дневнике: «Это вовсе не были несчастные годы. Но тень нацистского фанатизма, садизма, преследований, зарегулированности, террора, жестокости, подавления, милитаризма и подготовки к войне постоянно нависала над нашими жизнями, как черная туча, которую не разгоняет никакой ветер».

В полном соответствии с тем, как Говард К. Смит описывал достигших полного понимания ситуации иностранцев, с их глубоким ужасом касательно происходящего, Ширер все больше беспокоился из-за того, что окружающий мир не видит ничего особенного в гитлеровской Германии. «Я как-то чувствовал, что, несмотря на всю нашу журналистскую работу, Третий рейх совершенно не понимают – ни его суть, ни планы. Не понимают ни в США, ни в других странах… Возможно, нацисты правильно говорят, что западные демократии больны, деградируют и достигли той стадии упадка, которую предсказывал Шпенглер… Германия сильнее, чем думают её враги». Он печально вспоминал свои бесплотные попытки убедить приезжающих в реальности надвигающейся беды. «Я стольким туристам объяснял, что нацисты стремятся к захватам и власти, – писал он. – Они только смеялись». Особенно Ширер презирал новоприбывших журналистов, принимавших заявления нацистов о мирных намерениях за чистую монету. «Когда являются заезжие борцы из Лондона, Парижа и Нью-Йорка, Гитлер мямлит исключительно о мире, – пишет он. – Какой мир? «Майн кампф» прочитайте, ребятки». И в записи, которую он сам полагал прощальной для Берлина, он пишет, что уезжает «под звенящую в ушах нацистскую песню: “Сегодня мы владеем Германией, завтра – всем миром”».

Ширер находился в Вене, когда Гитлер постепенно увеличивал давление, готовя аншлюс Австрии в марте 1938 г., так что мог с печалью и раздражением видеть, как разворачиваются события. В 4 утра 12 марта он сделал в своем дневнике такую запись: «Случилось худшее… Нацисты уже здесь. Рейхсвер вошел в Австрию. Гитлер нарушил кучу торжественных обещаний, договоренностей, пактов. Австрии конец. Прекрасная, трагическая, цивилизованная Австрия! С ней покончено». Но часть его разочарования была связана еще и с тем, что он не мог рассказать свою историю по CBS: нацисты не выпускали его в эфир. Да и семейная ситуация вовсе не улучшала ему настроения, он беспокоился о Тесс, которая была еще в больнице: за две недели до того она родила дочь и выздоравливала после сложного кесарева сечения.

Хотя Ширер достаточно хорошо знал Австрию, чтобы не романтизировать её – он насмотрелся на то, как австрийский антисемитизм «отлично играет на руку нацистам», – он все же был потрясен, как легко австрийцы не просто смирились, а стали одобрять своих новых правителей. После одного своего ежедневного визита в больницу к Тесс с ребенком он вышел из метро на Карлсплац и обнаружил, что попал в «орущую, истерическую толпу нацистов», марширующую по городу. «Что за лица! – писал он. – Я точно такие видел раньше в Нюрнберге: фанатичный взгляд, разинутый рот, совершеннейшая истерия».

Толпа распевала нацистские песни, и он обратил внимание на полицейских, наблюдавших за этим и явно пребывавших в хорошем настроении. «Но что это у них на рукавах? Красно-черно-белая свастика! Они теперь тоже на той стороне!» Начались и нападения на евреев. «Молодые парни кидали булыжники в окна еврейских лавок, – писал он. – Толпа орала от восторга».

Заглянув в кафе «Лувр», где собирались иностранные журналисты, он нашел там коллег в состоянии крайнего возбуждения, то и дела подбегавших к телефону, чтобы сообщить последние новости и слухи. Местные же завсегдатаи были печальны, почти в слезах. У его столика остановился Эмиль Маас, американец австрийского происхождения, работавший ранее помощником Ширера. Раньше он демонстрировал, что не одобряет нацизм, но на сей раз Маас не просто вошел – он прошествовал, как выразился Ширер.

– Итак, meine Damen und Herren, время настало, – с улыбкой обратился он к присутствующим.

Затем эффектно отвернул лацкан, снял с внутренней стороны потайной значок со свастикой – и прикрепил её снаружи. Две или три женщины воскликнули:

– Что за стыд!

Тут из-за стола поднялся майор Гольдшмидт, которого Ширер описывал как католика и при этом наполовину еврея.

– Я пошел домой за револьвером, – объявил он.