Главная улица

– Значит, все это дело незаконно, а между тем его возглавлял шериф! Как вы можете ожидать от поселенцев послушания вашим законам, когда сам блюститель закона учит их нарушать его? Что это за новая логика?

– Возможно, что это было не совсем по правилам, но какая разница? Все знали, что этот тип хочет поднять смуту. Когда дело идет о защите американизма и конституционных прав, позволительно обходиться без обычных формальностей.

«Из какой передовицы он это вычитал?» – подумала Кэрол и сказала:

– Послушай, дорогой мой, почему вы, тори, не можете объявить войну честно и открыто? Вы боретесь с этим организатором не потому, что считаете его мятежником, а потому, что боитесь, как бы организованные им фермеры не лишили вас, горожан, ваших барышей от заклада земли, от пшеницы и магазинов. Конечно, раз у нас война с Германией, все, что нам не нравится, считается «немецким» – будь то конкуренция в делах или плохая музыка. Если бы мы воевали с Англией, вы объявили бы всех, как вы их называете, радикалов сторонниками англичан. Когда окончится война, вы будете называть их красными и анархистами. Какое это древнее искусство – придумывать обидные клички для своих противников! Каким богоугодным делом объявляем мы наши усилия помешать им завладеть священными долларами, которые мы хотели бы положить в свой карман! Так всегда делала церковь, так делают политические ораторы. Пожалуй, и я тоже, когда называю миссис Богарт пуританкой, а мистера Стоубоди – капиталистом. Но вы, люди дела, готовы всех заткнуть за пояс с вашим наивным, энергичным, помпезным…

Она успела наговорить столько лишь потому, что Кенникот не мог сразу отрешиться от своего уважения к ней. Наконец он загремел:

– Так! Довольно я тебя слушал! Я терпел твои издевательства над нашим городом, терпел, когда ты его называла безобразным и скучным. Я терпел твое пренебрежительное отношение к таким почтенным людям, как Сэм. Я терпел даже твои насмешки над кампанией за процветание города. Но одного я не потерплю: я не потерплю, чтобы моя собственная жена была революционеркой. Ты можешь юлить как угодно, но ты великолепно знаешь, что все эти твои радикалы против войны. Раз навсегда говорю тебе, – а ты и все эти длинноволосые мужчины и коротковолосые женщины можете ныть и жаловаться сколько угодно, – что мы и впредь будем хватать подобных типов и учить их патриотизму. И… видит бог, я никогда не думал говорить такие вещи своей жене, но, раз ты продолжаешь защищать этих негодяев, все это относится и к тебе! В следующий раз ты, верно, начнешь требовать свободы слова. Свободы слова! У нас и так слишком много свободы слова, свободы пьянства, свободы любви и всяких других ваших дурацких свобод, и, будь моя воля, я научил бы всех вас жить по установленным правилам приличия, даже если бы мне пришлось взять тебя и…

– Уил! – В ней уже не было робости. – Значит, если я не восхищаюсь вместе с другими «честным Джимом Блоссером», я сторонница немцев? По-твоему, восхищаться им тоже входит в обязанности твоей жены?

– Это все – твое постоянное критиканство! – упорствовал он. – Я должен был бы знать, что ты будешь против всякой созидательной работы в городе или против…

– Ты прав! Все, что я делала, не случайно. Я не принадлежу Гофер-Прери. Это не значит, что я осуждаю Гофер-Прери. Осуждения, может быть, заслуживаю я сама. Хорошо! Мне все равно! Мое место не здесь, и я уеду. Я больше не спрашиваю позволения. Я просто уезжаю.

– Не будешь ли ты любезна сказать мне, если это тебя не затруднит, надолго ли ты уезжаешь? – процедил он.

– Не знаю. Может быть, на год. Может быть, и навсегда.

– Так! Мне, разумеется, до смерти хочется продать свою практику и поехать, куда ты прикажешь! Может быть, ты хочешь, чтобы я поехал с тобой в Париж, изучал там искусство, носил бархатные штаны, дамский берет и питался макаронами?

– Нет, я думаю, что можно избавить тебя от этого беспокойства. Ты не совсем понял меня. Я уезжаю одна и говорю это серьезно. Я должна найти себе дело по душе!

– Дело, дело… Само собой разумеется! В этом-то вся твоя беда! У тебя слишком мало дела. Будь у тебя пятеро детей и сиди ты без прислуги, как жены фермеров, которым приходится и по дому работать, и масло сбивать, тебе некогда было бы капризничать.

– Я знаю. То же самое сказало бы большинство людей, подобных тебе. Так объяснили бы они все, что со мной происходит. И я не стала бы спорить с ними. Эти дельцы, которые бахвалятся тем, что им приходится по семь часов высиживать в своих конторах, спокойно посоветовали бы мне завести дюжину детей! Но такую жизнь я уже испробовала. Мы часто оставались без прислуги, и я сама делала всю домашнюю работу, смотрела за Хью, ходила в Красный Крест – и все это выполняла очень добросовестно. Я хорошая кухарка и хорошая уборщица – этого ты не смеешь отрицать!

– Д-да, ты…