Гнев терпеливого человека

Опять общее оживление. За пятнадцать лет до войны контрразведчик Павел Степанович был кандидатом каких-то серьезных наук и доцентом, а потом жизнь распорядилась так, что он стал мастером на все руки в какой-то питерской стройконторе. Вдруг оказалось, что он мог сделать евроремонт при помощи перфоратора, лазерного дальномера и пары мешков сухой строительной смеси. Руки у Павла Степановича были не просто золотые, а реально платиновые. Именно благодаря им году так к 2010-му он стал самым настоящим мультимиллионером: хозяином нескольких бригад и обширного офиса с говорливыми диспетчерами, грудастыми секретаршами и суровыми бухгалтершами. Пользовался всеобщим искренним уважением, очень и очень прилично зарабатывал, платил налоги урывками – и ругал Путина и правительство по пятницам и субботам, под пиво. Так особо не пил, потому что ездил по своим объектам на весьма дорогой машине. В армии он служил в старые советские времена, вроде бы упоминал танковые войска. А в переформированном после разгрома отряде, осваивающемся на новом месте, этот потерявший свои многочисленные миллионы человек неожиданно занял должность специалиста по контрразведке. Людей Павел Степанович видел насквозь, как рентген, и у допрашиваемых вызывал почти инстинктивный ужас. Вика старалась не думать о том, как он проводит свои допросы, что он на них делает с пленными, – польза от этого человека была очевидной. Ни один засланный провокатор в отряде пока так и не окопался, хотя можно было предположить, что именно этим способом борются с такими отрядами, как их собственный. Сколько Пал Степаныч выдрал плоскогубцами ногтей, сколько спилил зубов и что ему за это будет «на том свете» – об этом она старалась не думать.

– Еще что?

Подумав, Вика все же рассказала и историю, еще сильнее похожую на детскую страшилку. Рассказала так, как ее рассказали ей, передав по длинной цепочке от одного человека к другому. Бог знает, как ее извратили на всех этих этапах, вместе взятых. История была действительно страшноватая и не особо похожая на правду. Еще меньше похожая, чем та, которую она только закончила излагать. Впрочем, за многие последние месяцы все они видели такие вещи, что еще год назад за правду это не сошло бы даже для самого отмороженного фантазера.

Люди все-таки перемещались по оккупированной стране – кто на своих двоих, кто на колесах. И рассказывали обычно плохие, почти всегда страшные, и иногда очень странные вещи. К описаниям сожженных «золотыми ротами», а иногда просто озверевшими бандитами деревень и хуторов все давно привыкли, к рассказам о «дорогах смерти» тоже. Кое-что она даже видела сама: целые сотни метров по обочинам и кюветам шоссейных и проселочных дорог разного ранга, забитые бессчетными остовами сгоревших легковушек. Многие сотни машин, безнаказанно уничтоженных огнем с воздуха или земли. Когда-то разноцветные, а теперь почти одинаково буро-черные, они стояли в жирных кругах копоти, сливающихся одно с другим. Храня внутри костяки водителей и пассажров. Какая была цель у тех, кто стрелял по ним? Привести в ужас, лишить отступающую армию воли к сопротивлению? Она не знала… Но еще раз: к сегодняшнему дню такие картины, большего или меньшего масштаба, стали уже настолько привычными, что уже почти не трогали. А вот рассказы про пустые города казались страшными до сих пор. Может, именно потому, что они пока ни одного такого города не видели, только слышали о них.

Вика не особо много ездила по стране: даже большой поездки по Золотому кольцу России у нее ни разу не было, – давно, в школе, была одна маленькая, на пару городов. Поэтому более-менее привычно звучащие названия Торжок, Вязьма, Городец, Елабуга ни о чем Вике не говорили: она понятия не имела, сколько человек в них живет, что там производят, что там можно культурного посмотреть, если приехать. Вроде бы все не миллионники. И вот рассказывают – и всегда через вторые-третьи-четвертые руки, – что эти города реально стоят пустые. В смысле, без живых людей. Тела в запертых изнутри квартирах, в подвалах, на чердаках совершенно целых домов: уже давно разложившиеся, так и не тронутые собаками и птицами тела на улицах. И что это означает, никто не понимает, потому что на последствия уже знакомых всем эпидемий это не особо похоже.

Когда она закончила, раненые долго молчали, и Вика уже расстроилась, что слишком много грустного рассказала. Надо было, наверное, о чем-то другом говорить.

– Слушай, я, пожалуй, с тобой вернусь, – сказал один после молчания. – Я уже столько времени здесь… Что зажило, то зажило. Остальное там заживет. Пригожусь.

– Я тоже, – второй из раненых с трудом встал со своей койки, держась за ее железную спинку. – Спасибо этому дому… Пора драться. Пора, мать его.

Лицо молодого мужчины было странно искажено. Он стоял спиной к свету свечи, и было даже удивительно, как хорошо Вика его видела.

– Да брось. Тебе еще месяц на койке точно. А потом лечебная физкультура. На твой век драки хватит, не беспокойся.