Гнездо

Томми знал. Он каждый день приходил на развалины, потому что это и была могила – его жены, во всяком случае, ничего более похожего на могилу у нее никогда не будет. Ронни была офис-менеджером в финансовой компании на девяносто пятом этаже северной башни Всемирного торгового центра. Перед тем как в то утро в башни врезались самолеты, Томми и Ронни пересеклись в переходе между зданиями, как бывало много раз, когда Томми шел домой после ночной смены в охране, а Ронни приходила на работу. В тот вторник у нее должен был быть выходной, но она решила прийти, чтобы помочь боссу разобрать залежи заявок.

– Я на будущей неделе возьму дополнительный выходной, – сказала она Томми. – От него будет больше радости, если разделаться с работой.

Они поцеловались в вестибюле, поговорили о том, что будет на обед.

– Посудомойку загрузи, – сказала она, слегка сжав его руку пониже локтя.

– Вас понял, – сказал он.

Она улыбнулась и закатила глаза; они оба знали, что он забудет. Он устал после ночной смены, но не настолько, чтобы не заметить ее короткую юбку, то, какой высокой и классной выглядела ее задница под центральным швом на серой шерсти, какие у нее подтянутые и красивые ноги после трех дочерей, одна из которых должна была вскоре родить.

В мучительные часы, дни и недели, отсчет которых пошел с того утра, он снова и снова думал об одном: Ронни широким твердым шагом уходит в ярком утреннем солнце; эти ноги могли бы принести ее в безопасное место; надо было ее остановить. Он помнил, какие на ней в тот день были туфли: красные лаковые с вырезом под пальцы. Она всегда надевала кроссовки, пока добиралась от дома в Рокэуэйз, но в зале ожидания останавливалась, чтобы переобуться в каблуки. Для нее такие вещи были важны.

– Внешность имеет значение, – говорила она детям. – Если хотите, чтобы люди судили о вас по содержанию, не отвлекайте их формой.

Он следил за ней взглядом в то утро, пока она шла к лифтам. Он всегда будет благодарен хотя бы за это, за то, что остановился полюбоваться, как она чуть покачивает бедрами, посмотреть, как прокатывает карточку пропуска, нажимает кнопку лифта, одергивает подол юбки. Как у него смягчилось сердце, когда он подумал, какая офигенная она женщина и как повезло, что она принадлежит ему.

– Мама бы не одобрила, что ты туда ходишь каждый день, – повторяла ему Мэгги месяц за месяцем. – Она бы не одобрила, что ты собой рискуешь.

Томми было наплевать, что могла бы подумать Ронни о том, что он целыми днями разбирает завалы, но тревога на лице дочери его подкосила. Ее муж недавно отвел его в сторонку, чтобы рассказать, как по-прежнему плохо она спит, как часто ей снятся кошмары, как она плачет. Как скорбь переродилась из тоски по матери в тревогу за здоровье отца, в липкую уверенность, что он использует развалины, чтобы медленно себя убивать, и что он не доживет до рождения первого внука. Мэгги все время спрашивала Томми, будет ли он помогать с ребенком, чтобы она могла вернуться на неполный рабочий день. Он знал, что эта просьба – просто способ попытаться заставить его уйти с развалин. Всего за пару недель до окончания расчистки он решил написать рапорт и помочь с внуком, чтобы Мэгги и ее сестры немножко успокоились. Они это заслужили.

Томми провел все последнее утро на работе, обходя площадку и пожимая руки тем, с кем работал бок о бок на двенадцатичасовых сменах, по шесть дней в неделю, несколько месяцев. Скоро они все разойдутся отсюда, эта небывалая, противоречивая семья пожарных, сварщиков, электриков, монтажников, полицейских и врачей. Они провели несколько месяцев, разбирая развалины зданий, и пришло время им всем вернуться к своим жизням, в том числе и Томми, что бы это ни значило, какая бы жизнь ни ждала по ту, невообразимую, сторону завалов. Томми взял грабли и пошел на обычный пост, все еще веря, что сегодня, в последний свой день, как раз и может статься, найдет что-нибудь, принадлежавшее Ронни.

Желание было глупое, неисполнимое – но он не мог от него отделаться. Каждое утро, переходя мост Джила Ходжеса и направляясь по Белт-Паркуэй в Нижний Манхэттен, Томми представлял, как, просеивая обломки, наткнется на какую-то ее вещь – что угодно: ее очки для чтения в кожаном футляре цвета фуксии, ее ключи от дома на брелоке с Кейп-Кода, который она таскала много лет, одну из тех красных туфель.

В худшие дни он злился на Ронни, злился, что она не подала ему знак, какой-нибудь маленький предмет, чтобы ободрить. Он знал, что это всего лишь одна из многих иррациональных мыслей, которые он передумал за последние месяцы. Много недель он был уверен, что найдет ее, все еще живую, погребенную под обломками, грязную, уставшую, покрытую вездесущей серой пылью; она поднимет на него глаза, протянет руку и скажет: «А ты не спешил, да, О’Тул?»