Гнездо синицы

Глубокой ночью, в полнейшей тьме без каких-либо осветительных приборов на перроне толпились тысячи силуэтов в ожидании загрузки. Если же кто-то позволял себе включить фонарик на телефоне, чтобы отыскать, например, потерянные ключи, на него тут же обрушивался шквал приглушённых цыков. Тьма, широкополые шляпы и медицинские маски были негласным правилом, введённым исключительно из-за репутационных рисков. Силуэты без остановки натыкались на огромные чемоданы, из карманов и сумок у них выпадали с характерным звоном слитки и россыпи драгоценных камней, они шёпотом выругивались – кажется, мы единственные были налегке. Причина же столь деликатного подхода со всеми его неудобствами становилась очевидной, стоило зайти на борт. Вместо изгаженных узких сот пассажиров встречали огромные вагоны-купе, своим последовательным расположением напоминающие дворцовые анфилады XVIII века (лепнина[192], дерево, шёлковые обои), плюс с десяток портье в фирменных ливреях – это вам не ссаные полки с варикозным привидением, а три полноценных тщательно прорисованных уровня, оборудованных ради удобства лифтом с двумя лифтёрами, в чьи обязанности только и входило, что синхронно открывать и закрывать механические двери да нажимать за тебя кнопку нужного этажа.

Я с детским восторгом разглядывал мельчайшие детали: искусно выточенные элементы декора, бронзовые винтажные телефоны с диском, мозаики, фрески – и в то же время не мог отделаться от острого ощущения зацикленности, а может, даже помешанности Софии на эпохе классицизма, к которому моё сердце не лежало, как и к барокко и ампиру[193]. Несмотря на анахроничность, конечно же, нельзя было не отметить уровня мастерства и изящества в исполнении. Часами напролёт изучая один вагон за другим, я обнаруживал то тут, то там, что суть её привязанности составлял не сам даже дворцовый стиль и роскошь, а тоска по сдержанной величественности, что ушла из этого мира вместе со своими витиеватыми золотыми подсвечниками[194]. В интерьерах для Софии содержалась концентрация ушедшего навсегда отношения к прекрасному, столь опасного и радикального для нынешнего общества сетевого ресентимента, к которому относился и я.

Колоннада и пилястры, мрамор, позолоченные рельефы, яхонтовый отлив дерева – наша случайная встреча с Софией в годы юности зародила связь, длящуюся всю дальнейшую сознательную жизнь. Её письма, написанные непременно пером, настигали меня в самых разных точках мира, привнося её легко узнаваемый стиль в мою действительность. То тут, то там посреди живописных гор стареющей Европы и скалистых бухт, в которых угадывались средиземноморские мотивы с сотнями мачт, пронзающих небо, среди небоскрёбов Америки и её прерий я обнаруживал вместе с открытками, нарисованными тушью и акварелью, покрытые патиной бронзовые изделия: портсигары, карманные зеркальца, монокли и просто детали каких-то механизмов, инкрустированных жемчугом. И всякий раз её очередной шедевр возвращал меня к особняку и нераскрытому делу.

На этот раз София превзошла саму себя: поезд был безупречен, но особенно моё внимание привлекла реплика босховского «Поклонения Волхвов», которую она расположила в небольшой проходной зале на третьем этаже. Вместо поиска улик я подолгу стоял напротив полотен, перебирая каждый их квадратный сантиметр; на один лишь город с его башнями и ветряными мельницами, холмами и лесами в центральной части триптиха у меня ушло не менее двух часов, и всё же на следующий день я с ходу наткнулся на новую, ранее не замеченную деталь – одинокий крест на берегу реки. Вдруг неожиданно для себя я перекрестился, испытав при этом нездоровое давящее чувство, ведь, исходя из сюжета (юный Иисус восседал на коленях Богоматери), крест ещё не мог являться символом всепрощения, а значит, был помещён туда только с одной целью – как орудие наказания. Распят ли кто-то на нём или нет, я разглядеть не смог – не хватало разрешения[195].

– Здесь точно кого-то убьют.

– Уже убили, – раздалось по внутреннему каналу связи.

Чувство долга нависло надо мной хмурыми тучами, с другой стороны, на меня давило осознание, что убийца давным-давно известен. Если сначала я ещё сомневался, то теперь знал наверняка – это не я убил Директора. Меня подставили. Ещё этот «внутренний канал связи», что за чертовщина? В надежде избавиться от тревожных мыслей, заставших меня врасплох, я не глядя рванул по винного цвета коридорам и вскоре очутился на антресольном этаже, ограниченном резной балюстрадой.