Гнездо синицы

Я порвал напополам фото Лизы с отцом и выбросил вторую половину в чёрное.

Июль, 6

Не в силах преодолеть отвращения, мною было принято решение сойти с поезда на ближайшей станции, несмотря на глубокую ночь. Даже учитывая то, что билеты из России поглотили добрую половину денежных ресурсов, в нашем распоряжении всё ещё оставалась приличная сумма, которой при рациональном расходовании должно было хватить на годы беззаботной жизни.

Первое, на что наткнулся мой бессонный взор в небольшом тирольском городке, – кровавая с потёками надпись поверх плаката с рекламой молочного шоколада «Suche Frieden und jage ihm nach»[204]. Вместе с нами сошло несколько пристыжённых барышень в компании коротконогого кругляша, что семенил за ними с виноватым видом. Очнувшиеся от опьянения свободой пассажиры испытывали муки совести вперемешку с похмельем. Но это ненадолго, всего-то лишь нужно употреблять больше жидкости, сосредоточиться на неторопливых прогулках, а местный воздух доделает оставшуюся часть работы, и уже к вечеру можно будет поднимать хвалебные тосты за здоровье новой Родины.

•••

Поначалу это были лишь точки, крошечные заусенцы: если изловчиться и потянуть за них, открывались маленькие сочащиеся ранки. В гостиничных номерах и апартаментах я с азартом тёр обои рукавом, но глянцевые нефтяные крапинки не поддавались. В них таился завораживающий объём. Лиза каждый раз с удивлением обнаруживала меня уткнувшимся носом в стену за попыткой раскрыть двуличие её поверхности. Я мог простоять так час или два, не заметив того. Я знал наверняка: это стены, стены убили Директора, стены вынуждают нас без оглядки бежать, стены развязывают войны, точнее, то, что в них скрыто, их непроницаемость. Осталось лишь найти доказательства… Если постараться, в каплях можно было разглядеть перевёрнутый силуэт. В крошечном отражении я внимательно слежу за тем, что зовётся мной, и не могу поверить, мне страшно от того, что это может оказаться правдой. Скованная поза, пустой взгляд, как у мёртвой форели на рыбном прилавке, безыдейная полуулыбка, в то время как буквы, начертанные на второй половине лица, тревожно ищут раскаяния – они мои! И ведь я терпеть не могу в людях мнимую отстранённость, что на деле взывает к жалости, выпрашивает, словно капризное дитя, чтобы чья-нибудь грудь сделалась нежным пристанищем для неприкаянной головы. Знаем мы этих байроновских героев. Разве это я? Жалкий лжец лишь притворяется мной.

Иной раз Лиза не выдерживала и буквально силой вытаскивала меня на прогулку по лесам или магазинам, и для меня почти всегда было откровением наше месторасположение – я вечно терял нить повествования, не обнаруживал в себе ресурса для наблюдения за переездами, ибо в них не содержалось ничего принципиально нового: самолёты, поезда, автобусы, рюкзаки, студии и отели. «Finde den Geist» менялось на «Βρείτε το Πνεύμα», «invenire spiritum», а ран и шрамов на стенах становилось всё больше, и вместе с их числом росло чувство моей личной ответственности перед катящимся в тартарары миром.

В тот же день в начале июля мы арендовали номер в гостинице в горах с завораживающим видом на белоснежные вершины, окаймлённые глубокой изумрудной пеленой. Номер c лёгкой нижней подсветкой был отделан панелями из дерева с присущими альпийскому стилю минимализмом и практичностью и наполнен лаконичной мебелью без какого-либо намёка на лоск и аляпистость – я оценил это с порога. А вот шрам я обнаружил не сразу. Пока Лиза принимала душ, я искал его по характерному запаху нагретого на солнцепёке асфальта, искал минут десять, прежде чем додумался отодвинуть шкаф.

Да, это оно – то самое чёрное, что стекало слезой по щеке командира[205], – я лицезрел квинтэссенцию цивилизации, экономическое чудо, на чьё зарождение в земной утробе ушли миллиарды лет, пока наконец Земля не разродилась достаточно искушённым зрителем, который, будучи мерой всех вещей, способен оценить по достоинству её шедевр. Загвоздка в том, что зритель в какой-то момент возомнил этим шедевром самого себя, впрочем, такое случается даже с самыми опытными и осторожными ценителями театра[206].