Гнездо синицы

Стоило ей взять в руки измятый лист бумаги, как её охватывало смятение и необъяснимая печаль, казалось, вот-вот – и с ней заговорят тени, прячущиеся от света ночника за вещами. Но ощущать эту печаль было сродни счастью в противовес сиюминутным наслаждениям в течение дня: похвала начальника, подарки на день рождения, премия, которую не ждёшь, ужин в приятной компании, секс, путешествия – в сравнении с вечерней тоской, которая заставляла слёзы течь ручьями безо всякой на то причины, эти краткие серотониновые всплески казались прутьями клетки, отвлекающими от скрытой за ними сути. Это как проснуться после долгого болезненного сна: жизнь – она же не о том! Пусть так, но о чём же тогда? Как облечь в слова то, для чего не изобретено слов? И нужно ли пытаться их изобрести? С какой стороны ни подступись, слово это будет вертеться на языке, притворяться знакомым, но никак не сможет изойти в звук, смысл же его одновременно прост донельзя и притягательно громоздок, настолько, что в сравнении с ним все остальные смыслы меркнут без следа, и все прочие слова после него – нечленораздельные, ничего не значащие звуки, бестелесная незавершённость мысли, недомотивированность чувства, недосказанность словоблудия, антисимметрия – в общем, всё то, чего с избытком хватает, с некоторой лишь толикой художественных приукрас, сводящихся на нет своей неуместностью. А слёзы, отчего же они не могут остановиться?

Ближе к утру она открывала свой лэптоп и перепечатывала с листа написанное самым красивым почерком в мире. Какие-то файлы оказывались озаглавлены датами, какие-то – никак (она своевольно обозначала их цифрами, тем самым выстраивая по порядку), а каким-то были присвоены имена. Её коротенькая глава называлась «Карина». И два основных вопроса этой главы должны были звучать так:

1. Сдала ли меня Карина?

2. Смогла ли она не вызвать подозрений и сохранить нашу маленькую тайну?

Но вместо поиска ответов Карина молча лежала в постели и старалась угадать по бликам на своём потолке их источник. А что, если это не мчащиеся по проспекту автомобили, не очертания ветвей, что, подгоняемые ветром, тянутся к окнам, не фонарные столбы и не дорожные знаки? А что, если наоборот?

вырастают из тени
предметы и руки –
корни деревьев,
забытые звуки,
сплетённые в узел
на девичьей шее,
и поцелуи,
которым не веришь,
и безотрадная бледность далёкой
над горизонтом нависшей звезды;
ржавость качелей,
страх перед встречей,
задутые свечи,
голые плечи…

А что, если наоборот? Справа налево протягиваются, чередуясь, светлые и тёмные полосы, буквы незнакомого алфавита и образы, пытающиеся что-то донести нам о смысле случайности. Являются ли они ключом, обладают ли какой-то метафорической глубиной? Или же просто притворяются? Ведь всё существует для чего-то: снегири – чтобы краснеть в мороз на голых ветвях калины, красота – чтобы, старея, её утрачивать, и мечты – чтобы не сбывались полностью. А блики? Ну а что блики? Блики как блики. Пусть хоть они будут не для чего-то, а просто так. Только в такие мгновения приближаешь себя к пониманию, что каждый шаг будет пройден заново бесчисленное множество раз: мороженое с розовой глазурью в жаркий июльский день подло соскользнёт с палочки на пороге магазина, мама сделает замечание, я расстроюсь – и так и останусь расстроенной на веки вечные. Неуклюжие реплики невпопад, случайные встречи и расставания, потерянные от невнимательности вещи, беседы при полной луне и вафли с рябиновым сиропом – бежать некуда, жизнь – то, что дóлжно преодолеть, впереди лишь неминуемое ничего, призрачный лик которого внушает нам истеричный страх, опьяняющую, бездумную ностальгию по упущенным в спешке возможностям и опустошающую беспомощность перед громадиной бездушного механизма, зовущегося человечностью.

А дальше всё по кругу, ещё раз и ещё раз – бесконечная диалектическая лестница Пенроуза. Я – мороженое, я – незаслуженный подзатыльник, я – пустота. Я – вечные муки своих лишений, вечное блаженство своих радостей – возвращение возвращения. Когда я, вмиг раздавленная собственным замыслом, словно в замочную скважину подсматриваю эту рекурсию светотени на потолке и, оглянувшись, представляю, что ждёт меня впереди, сам собою задаётся вопрос: что привношу лично я в контексте бесконечного цикла повторений? Чью роль я отыгрываю, предавая своё тело самым что ни на есть реальным предательством? Больно? Да. Но вместо блужданий среди недорисованных кем-то анфилад неожиданно на душе моей делается легче лёгкого, а с сердца моего спадает тяжкий груз потраченных впустую десятилетий – чужой груз.

«Куда-нибудь мы да придём», – пишешь ты от руки и отправляешь в окно.