Гнилые болота

— «Сама себя раба бьетъ, если худо жнетъ! Не стану же я оплачивать долги сестеръ; этакъ, пожалуй, никакого капитала не хватитъ. Ну, если бы у меня десять сестеръ было и вс-то задолжали, чмъ бы я тогда уплатилъ ихъ долги? Да говорите же, чмъ? А?» Онъ долго добивался отвта на этотъ глубокомысленный вопросъ и, наконецъ, заключилъ:- «Пенсію за два мсяца впередъ я охотно выдамъ, а больше ничего не молу сдлать». Посл нсколькихъ безплодныхъ и трудныхъ попытокъ матушк удалось устроить дло. Генеральша Зврева согласилась заплатить за бабушку 500 рублей долгу, но съ условіемъ, чтобы бабушка прожила у нея два года въ качеств компаньонки. Старухи были давно знакомы и, узжая за зиму въ деревню и потомъ за границу, Зврева была рада взять съ собою знакомаго человка, умющаго болтать на французскомъ язык о нашей старин и играть въ пикетъ. Начались переговоры съ бабушкою; она отвчала: хоть въ могилу, но вонъ изъ тюрьмы!

Черезъ недлю я увидлъ ее. Она посдла, глаза стали тусклы, вки припухли и покраснли, походка сдлалась неровною. Эту женщину, смотрвшую още за нсколько дней надменною царицею, нельзя было узнать. Грустно обняла она отца, мать и меня и долго, нжно цловала мою голову, всматриваясь въ мое лицо.

— Быть-можетъ, мы никогда не увидимся, Шурушка! — говорила она мн.

Никакихъ наставленій насчетъ манеръ, никакихъ воспоминаній о недавнемъ прошломъ, ни одного пророчества о моей блестящей будущности не сорвалось съ ея языка. «Да благословитъ тебя Богъ!» было теперь ея единственнымъ пожеланіемъ, сказаннымъ мн, и набожно перекрестила меня ея дрожащая рука.

Бабушка ухала со Звревой въ деревню и оставила дяд вс свои пенсіи. Дядя тоже скрылся отъ васъ, о немъ долго не было ни слуху, ни духу. Только черезъ полгода услышали мы случайно, что онъ путешествуетъ по Россіи, ищетъ мста управляющаго или невсту. Наша семья уменьшилась, два актера сошли на время со сцены. Отецъ и мать потужили о судьб бабушки, и оба благодарили Бога, что Онъ избавилъ меня отъ грозившей опасности; они не знали, что смя, брошенное въ мою молодую, воспріимчивую душу, еще принесетъ свой негодный плодъ.

Такими событіями начался мой четвертый школьный годъ. Мн шелъ пятнадцатый годъ, послдній годъ дтства. Въ этомъ возраст человкъ начинаетъ рзко проявлять свой характеръ, высказывать свои взгляды на міръ, привитые къ нему воспитаніемъ, житейской обстановкой, окружающими личностями. Онъ начинаетъ разборчиве сходиться съ людьми, выбираетъ дорогу, по которой ему хотлось бы идти до конца жизни; часто эта дорога оказывается ложною; ея ложность и непривлекательность бросаются человку въ глаза, и тогда въ немъ происходятъ внутренняя, самостоятельная ломка всего того, что выработалось въ немъ въ годы дтства. Ломкою дло и оканчивается; посл нея дитя становится уже юношею, въ его лиц вдругъ появляются новыя черты, по которымъ можно судить о характер… Тяжелъ бываетъ иногда этотъ перехода отъ дтства къ юности, и грустно, что большая частъ являющихся въ эту пору страданій не нужна. Они смшны, глупы, но они страданія; въ ходы зрлаго возраста почти не вришь возможности ихъ существованія, а между тмъ они были, и даже черезъ долгіе годы воспоминаніе о нихъ вызываетъ на щеки яркій румянецъ стыда.

XI Четвертый годъ въ школ

Въ нашу школу принимались дти всхъ вроисповданій и всхъ сословій. Рядомъ съ блобрысымъ нмцевъ, сыномъ колбасника, сидлъ черноволосый французъ, сынъ перчаточника; подл князька помщался русскій мщанинъ; красная курточка, сшитая моднымъ портнымъ изъ новаго сукна, терлась о синюю вылинявшую поддевочку, по всей вроятности, выкроенную дома изъ отцовскаго долгополаго сюртука. Принципомъ школы было равенство дтей; этотъ принципъ принимается всми русскими учебными заведеніями; ради его и форменные казакины, и курточки выдуманы; формально школа не ставила между воспитанниками никакихъ перегородокъ. Но подобные принципы всегда остаются у насъ мертвою буквою, и при настоящемъ положеніи членовъ нашего общества не могутъ примняться на дл. Учителя у насъ грудью стояли за своихъ пансіонеровъ и почти боялись пансіонеровъ директора. И т, и другіе, вмсто худыхъ балловъ и наказаній, выпадавшихъ на долю вольноприходящимъ ученикамъ, слышали одну пустую угрозу: «Я пожалуюсь на васъ вашему воспитателю, я поговорю съ нимъ о васъ». «Говори, сколько душ твоей угодно», думали пансіонеры, и очень хорошо знали, что воспитатель сдлаетъ имъ такой же пустой выговоръ, и дло тмъ покончится. Во время ежемсячныхъ отмтокъ чувствовалось очень сильно ихъ выгодное положеніе въ школ; у нихъ отмтки являлись самыя лучшія, они обгоняли своихъ товарищей — не пансіонеровъ и смотрли на нихъ, какъ на лнтяевъ.