Гнилые болота

— Отъ лекцій нашихъ профессоровъ мертвечиной пахнетъ, — говаривалъ при мн дядя моему отцу. (Дядя правду говоритъ, думалось мн, отъ нашихъ учителей тмъ же воняетъ). — Они заражаютъ своею гнилью молодые здоровые организмы, длаютъ изъ нихъ мертвецовъ, безсмысленныя машины, точно такія же, какъ они сами. При настоящемъ положенія нашей науки ее нельзя любить, она длается пугаломъ (Точно пугаломъ, — мысленно соглашаюсь я съ дядей и удивляюсь его уму). — Ее еще можетъ переварить неопытный молодой умъ, воображающій, что корень всякаго ученія горекъ, но плоды его сладки, но мы, — neas antres, — богатые житейскимъ опытомъ, знаемъ, что и плоды-то не сладки у насъ; простора нтъ для ихъ созрванія. Видно, приходится покориться своей судьб и, склонивъ голову, уступить общественному косннію!

Но вотъ отецъ поднимаетъ свою голову, склоненную надъ работою во время рчи дяди, и говоритъ съ горькою насмшливостью:

— Легкое ваше дло, господа сятели! — и снова наклоняется къ работ, вбиваетъ гвоздики, сглаживаетъ ихъ верхушки напилкомъ.

— Попробуй! — отвчаетъ дядя. — Теб хорошо съ твоими узкими, мщанскими — извини за выраженіе — взглядами на міръ; ты, какъ кротъ, зарывшись въ своей подземной нор, всмъ доволенъ, потому что ты сытъ, одтъ и въ тепл. Мн этого мало! Если бы ты чувствовалъ всю пошлость, всю гадость нашей общественной жизни, служебныхъ отношеній, чиновничьей дятельности, — и ты заговорилъ бы то же, что говорю я.

— Говорить легко, работать трудно.

Отецъ оставляетъ напилокъ и прямо глядитъ на дядю.

— Вдь ты на вс гадости смотришь отъ нечего длать и радъ переворачивать разную дрянь, — это легко. На это стало бы и моего мщанскаго ума. Попробуй самъ послужить и остаться чистымъ, и показать грязи, что она грязь… Послужи и…

— «Служить бы радъ — прислуживаться тошно».

— Значитъ, совсмъ не надо служить? Хороша логика, только съ нею не много добра сдлаешь, — смясь, отвчаетъ отецъ и начинаетъ невжливо стучать молоткомъ, чтобы прекратить разговоръ.

Дядя кусаетъ губы.

«Зачмъ же онъ не возражаетъ отцу?» — размышляю я, и мн длается досадно на дядю, что онъ сконфузился, я даже начинаю краснть за него. Мн непонятно, что онъ говорилъ пошлости. И сколько подобныхъ пошлостей слышалъ я потомъ отъ нашихъ паркетныхъ болтуновъ!

Глядя на лицо дяди, можно было ему дать не боле двадцати-пяти или тридцати лтъ; глядя на его фигуру, легкую походку, можно было принять его за восемнадцатилтняго юношу. Душа у него была младенческая, онъ былъ неопытенъ въ житейскихъ длахъ, и ловкіе люди надували его легко; если надувательство открывалось, то дядя кричалъ о безнравственности и испорченности людей, но опытне и осторожне не длался. О своей будущности онъ не думалъ, хотя она была очень непривлекательна. Онъ безпечно жилъ на бабушкинъ счетъ, и если не было денегъ, то говорилъ, что ихъ надо достать. Нсколько вечеровъ въ недлю онъ проводилъ въ квартир одной небогатой дворянки-швеи, которую онъ развилъ до того, что ей пришлось работать и на себя, и на грудного младенца. Дядя удивился скорости и плодамъ развитія своей Настеньки и утшалъ бдняжку общаніемъ жениться на ней, Хотя женитьбу онъ называлъ «роспискою людей въ своей втрености и подлости». Настенька врила его словамъ и души не слышала въ своемъ учител-друг. Оба играли ребенкомъ, какъ куколкой, не думая, что ожидаетъ его въ жизни, и очень плакали, когда онъ умеръ…

Между тмъ, бабушкины средства къ жизни увеличивались. Одинъ изъ князей Тресково-Обуховыхъ сдлался начальникомъ какого-то благотворительнаго учрежденія; онъ веллъ бабушк подать просьбу о вспомоществованіи и выдалъ двсти рублей, общая сдлать то же и въ слдующій годъ. Изъ этого же благотворительнаго учрежденія получали вдовы бдныхъ чиновниковъ по 5 рублей пособія, и такимъ образомъ бабушка поглощала деньги, назначенныя на вспомоществованіе сорока бднымъ женщинамъ, не имвшимъ счастія родиться княжнами Тресково-Обуховыми. Ни дядя, ни бабушка не видли тутъ безнравственности. Кром этихъ денегъ, бабушк стали выдавать пенсію, по завщанію одного изъ наслдниковъ ея дяди, вельможи N, давно окончившаго смертію годы земного странствованія. Бабушка зажила широко, стала рже обдать у васъ и чаще брала меня къ себ. Теперь она была въ состояніи нанимать извозчичью карету и въ ней длать визиты своимъ дальнимъ и ближайшимъ родственникамъ, гд ее называли: princesse. Ея родственники уже были не такъ надменны и недоступны, какъ прежде; спала съ нихъ спесь и опустились крылья; они справляли поминки своихъ собственныхъ похоронъ.