Гнилые болота

Понеслись надо мною школьные дни, недли и мсяцы своимъ чередомъ. Обжился я въ новомъ гниломъ болот, квакать по-лягушечьи вмст съ другими лягушками, привыкъ съ безпечнымъ хладнокровіемъ смотрть на избіеніе младенцевъ въ часы Рейтмана, на сченье, доставлявшее неизъяснимое удовольствіе инспектору и его безсмнному палачу Schuldiener'у. Не оскорбляли моего слуха слова Саломірскаго: «шушера, мелюзга, сволочь». Хохоталъ я вмст съ другими, когда батюшка говаривалъ, входя въ классъ и расчесывая бороду: «опять какую ни на есть пакость сотворите, иноврцы, я васъ всхъ къ порогу поставлю», и нетерпливо ждалъ я, когда иноврцы дйствительно сотворять пакость, то-есть начнутъ играть въ перышки или въ карты. Познакомился я со многими новыми, такими же пошлыми, какъ старые, учителями, и никогда не мелькала въ моей голов мысль, что ихъ дятельность гадка, что не такимъ долженъ быть учитель. Я даже не могъ составить себ идеала хорошаго учителя, потому что для составленія идеаловъ нужны данныя, нужна живая личность, которую можно бы возвысить въ воображеніи до идеала. Ршительно ничмъ не выдавался я изъ уровня школьнаго развитія и школьной патентованной нравственности. И смутно сознавался передъ самимъ собою, что и прилежнымъ не былъ бы я, если бы не желаніе стоять выше всхъ по отмткамъ учителей и не боязнь передъ наказаніями: я былъ самолюбивое и трусливое созданіе. Мн хотлось блестть и блестть, во что бы то ни стало. Не питалъ я горячаго чувства привязанности къ прочимъ дтямъ, глядлъ на нихъ свысока и только ожидалъ одного, когда судьба поставитъ, меня еще выше ихъ. Только къ одному Розенкампфу я чувствовалъ сильную любовь, я гордился тмъ, что онъ, непривтливый съ другими, былъ ласковъ и нженъ со мною. Но я не понималъ его своеобразно-гордаго характера; онъ не покорялся и противорчилъ учителямъ, передъ которыми я трепеталъ и которымъ только тайкомъ ршался воткнуть въ столъ булавку; онъ грубо обращался съ товарищами и вызывалъ противъ себя всеобщую вражду. Школьники объясняли его гордость тмъ, что его отецъ былъ однимъ изъ главныхъ членовъ той общины, которая управляла матеріальными силами школы; я считалъ его гордость слдствіемъ безупречнаго поведенія и прилежанія. Но, отличаясь отъ всхъ характеромъ, Розенкампфъ не стоялъ выше другихъ школьниковъ по умственному развитію; его рчи были такъ же безцвтны, какъ рчи всхъ его товарищей и большей части городскихъ дтей изъ средняго сословія, ни одного мткаго слова, ни одного рзко-характернаго выраженія, никакого юмора не слышалось въ нихъ, и самые сильные порывы выражались въ нихъ въ мертвой и сухой форм канцелярскимъ, чиновничьимъ языкомъ.

Выше всхъ насъ стоялъ только одинъ мальчуганъ, сынъ русскаго мелочного торговца-мщанина, Калининъ, хотя этого не понимали ни мы, ни онъ самъ. Онъ былъ здоровъ, силенъ и широкъ въ кости. Лицо у него было умное, открытое, глаза плутоватые и бойкіе, длинные русые волосы вились. Онъ былъ не то прилеженъ, не то лнивъ: читалъ рдко и мало, игралъ часто и много; на первое грубое слово товарища отвчалъ десятью грубыми словами, иногда нецензурными, на первый толчокъ отвчалъ обидчику полновснымъ ударомъ. Несмотря на это, его любили за веселый нравъ, за бойкій языкъ, за беззаботное перенесеніе наказаній. Ученики, знающіе плохо или совсмъ не знающіе урока, имютъ привычку, надясь на подсказыванье и на нсколько сохранившихся въ памяти словъ, коверкая и перевирая, отвчать урокъ; они получаютъ вмсто нулей единицы и двойки, иногда даже избгаютъ наказаній и, что всего важне, заставляютъ учителей потратить классное время на возню съ двумя-тремя лнтяями и тмъ спасаютъ остальныхъ одноклассниковъ. Затя дтской лукавости въ кровопролитныхъ войнахъ съ учителями! Калининъ никогда не употреблялъ въ дло этой зати. Когда онъ не зналъ урока, и его вызывали учителя, то онъ прямо отвчалъ:- «Я не знаю урока». «Отчего?» спрашивали учителя. — «Не усплъ выучить», отвчалъ Калининъ. Его, разумется, наказывали. Подобные поступки не нравились и казались страшными школьникамъ. «Этакъ тебя всегда будутъ оставлять до семи часовъ въ школ», — говорили они. — «Тмъ лучше, уроки вызубрю,» — отвчалъ Калининъ. На такой доводъ нечего было возражать, но понять его разумность школьники не могли. Школа никогда не разгадала Калинина съ этой стороны; дйствующимъ, выдающимся изъ безпечной толпы лицомъ сдлалъ его случай, довольно странный, изумившій школьниковъ, смутившій педагогическое спокойствіе учителей-мудрецовъ. Никто не зналъ, какъ назвать Калинина за совершенный имъ поступокъ; одни ему удивлялись, другіе топтали въ грязь ребенка, а онъ первый позабылъ о случившемся, какъ будто ничего и не случилось.