Гнилые болота

Кому случалось въ молодости перенести тяжелую болзнь, тотъ знаетъ то сладостное чувство, которое разливается во всемъ организм человка въ дни выздоровленія. Мы чувствуемъ, какъ быстро крпнутъ силы, что ничего уже не болитъ, и въ тл чуется только истома, но и она уменьшается съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ, и уже не безпокоить; она даже пріятна. Мы то предаемся всмъ существомъ отдыху, полнйшему far niente, то приводимъ въ движеніе усталые члены, каждый мускулъ, каждый суставъ, какъ будто измряя возрождающіяся силы. Привтне смотрятъ глаза на міръ, какъ бы снова возвращенный, и становится онъ вдвое миле и дороже, чмъ былъ прежде. Онъ является примирившимся другомъ посл мучительной размолвки и долгой разлуки. Открываются въ немъ новыя прелести и достоинства, и вдругъ пробуждается въ душ страстное желаніе полне насладиться всмъ, что такъ долго было отнято. И счастливъ тотъ, кто могъ провести время выздоровленія посреди животворящей природы и подышать тмъ воздухомъ, которымъ дышатъ птицы. Такъ выздоравливаютъ люди только въ молодости: старчество видитъ въ выздоровленіи только отсрочку смерти, и хотя радуется ему, но не полна эта радость, и много въ ней тихой грусти и невольно навертывающихся на глаза слезъ.

Такія чувства пришлось испытать мн лтомъ 1848 года. Моя болзнь кончилась. Мы перебрались на дачу въ Петергофъ, гд отецъ нанялъ квартиру. Она находилась въ одномъ изъ мирныхъ уголковъ на краю города, близъ собора св. Петра и Павла, и состояла изъ комнаты съ дощатою перегородкой и кухни. Ея окна выходили на огородъ; тамъ тянулись длинныя гряды съ разными овощами, за грядами были небольшой, позеленвшій прудъ, въ немъ купали свои втви дв-три ивы, широко раскинувшіяся по берегу, а дальше тянулся поперечный рядъ стройныхъ молодыхъ березъ и мелкаго кустарника: малины, смородины и крыжовника. Часто слышались на огород псни разныхъ рабочихъ людей, мужчинъ и женщинъ, то половшихъ гряды, то копавшихъ какую-нибудь зелень; работа шла безостановочно. Между занимаемымъ нами и сосднимъ домами былъ небольшой, но густой садикъ, почти всегда полутемный, и только въ полдень, когда солнце высоко стояло на неб, въ него западали горячіе лучи, и весело играли на песк тни трепетавшихъ въ вышин листьевъ, залитыхъ блескомъ, и яркіе кружки прорвавшагося сквозь густую зелень свта. Въ этомъ саду во время жары сидлъ или лежалъ я на дерновой скамь съ книгою въ рукахъ, то читая, то рисуя; то просто ничего не длая, любуясь игрою свта и тни я дыша полною грудью свжимъ воздухомъ.

Книги, купленныя моимъ отцомъ за толкучемъ рынк у букинистовъ, состояли изъ нсколькихъ разрозненныхъ томовъ сочиненій Пушкина, Лермонтова, Марлинскаго и повстей Гофмана. Выборъ книгъ почти не завислъ отъ отца; приходилось покупать то, что было не слишкомъ дорого и не слишкомъ гадко. Надъ повстями Марлинскаго я заснулъ, Пушкина и въ особенности Лермонтова я плохо понималъ; меня занимало мрное теченіе стиховъ, но смыслъ ихъ наполовину ускользалъ отъ меня, не волновалъ моего сердца, не приковывалъ къ себ моего ума. Поэмы стояли настолько выше меня, настолько шире смотрли на міръ, что я, дитя будничной городской жизни и вседневныхъ, быть-можетъ, мелкихъ интересовъ, не находилъ ни одного отвта на вс свои вопросы и даже не восхищался картинами природы, потому что въ нсколько дней дачной жизни еще не усплъ ознакомиться съ нею и не понималъ ея красотъ. Зато Гофманъ, какъ и надо было ожидать, заинтересовалъ меня до крайности. Нкоторыя повсти прочлись по нскольку разъ и производили на меня постоянно сильное впечатлніе. Это было не то впечатлніе, которое произвела на меня когда-то исторія Малекъ-Аделя и Матильды; тамъ я слдилъ за вымысломъ съ жаднымъ любопытствомъ, мой умъ нетерпливо старался узнать, что будетъ дальше, какія событія послдуютъ въ будущемъ; здсь, напротивъ, я читалъ тихо, не торопясь, и чувствовалъ, какъ холодъ пробгалъ по моему тлу, но не отъ страшныхъ событій, а отъ страшныхъ лицъ, и, мало-по-малу, они отчетливо выяснились передо мною. Часто, опустивъ книгу на колни, припоминалъ я прочитанное, и передъ моими глазами пролетали, какъ живыя, ужасающія и смшныя личности, и сверкали яркимъ блескомъ причудливыя картины. Казалось, вс дйствующія лица повстей носились неслышимымъ полетомъ кругомъ меня и смотрли изъ-за густыхъ втвей акацій. Я рисовалъ портреты гофмановскихъ героевъ и перечитывалъ описаніе ихъ, чтобы сврить, похожи ли мои созданья на созданья полюбившагося писателя, старался разгадать отличительныя черты ихъ характеровъ, ставилъ ихъ въ новыя отношенія другъ къ другу, заставлялъ дйствовать. Меня тшила эта работа, мой умъ хотлъ самостоятельно творить.

Такъ сидлъ я однажды, любуясь нарисованнымъ много портретомъ песочнаго человка.

— У-у! какой пугалище! — произнесъ позади меня чей-то серебристый и свженькій голосокъ.