Гнилые болота

Происшествія моей дачной жизни оставили во мн глубокій слдъ и дали новое направленіе моему характеру; безъ нихъ онъ развился бы иначе, я не понялъ бы такъ ясно и не принялъ бы горячо къ сердцу всего того, что мн вскор пришлось услышать отъ новыхъ людей. Но, разумется, эти происшествія покажутся мелкими и незначительными для постороннихъ людей. Такъ веселый весенній дождь, въ продолженіе часа орошавшій землю, развеселилъ труженика-крестьянина, съ боязнью смотрвшаго на политую его потомъ, высыхавшую ниву, и этотъ же дождь прошелъ незамтно для барина, сидвшаго за газетою въ своемъ кабинет. Кто будетъ правъ: крестьянинъ ли, признающій пользу дождя, или баринъ, не обратившій на него вниманія, хотя дождь не миновалъ и его — хотя и не имъ вспаханныхъ — полей? По моему мннію, правъ крестьянинъ.

II Встрча съ Розенкампфомъ

Августъ мсяцъ приходитъ къ концу. Наступаютъ хмурые дни дождливой осени. Наступаетъ время ученія, передержки экзаменовъ. Прощай, Петергофъ!

Я явился въ школу въ назначенное время, выдержалъ экзаменъ и имлъ удовольствіе прослушать новыя наставленія директора, но они пролетли мимо моихъ ушей и не затли во мн ни одной чувствительной струны. Мои товарищи почти не узнали меня. Я выросъ, пополнлъ, загорлъ, и лицо мое получило новое выраженіе. Оно было доброе и привтливое. О тщательной забот помадить и прилизывать волосы не было и помину; они причесывались одинъ разъ въ день и потомъ лежали, какъ имъ вздумается; карманныхъ щеточекъ съ зеркальцемъ не существовало, а прежде-то разъ десять въ день здила такая щеточка по моей голов, и сердился же я, что въ ея крохотномъ зеркальц можно было удобно разсмотрть только одинъ глазъ! Едва замтно смутила меня холодная встрча курточниковъ, и тотчасъ же подумалъ я: «не хотятъ сходиться со мною — и не надо; плакать не о чемъ.» Но я датъ себ слово, во что бы то ни стало? помириться съ Розенкампфомъ. Я прошелъ въ школу раньше его и съ нетерпніемъ ждалъ его прихода.

— Здравствуй, Коля! — сказалъ я, завидвъ друга и подходя къ нему.

Мое сердце билось.

— Здравствуй, Саша! Слава Богу, что ты здоровъ; да какой же ты хорошенькій сталъ, какъ выросъ!

Розенкампфъ протянулъ мн об руки и не сводилъ съ меня глазъ. Я былъ тронутъ.

— Ты на меня не сердишься больше? — спросилъ я его.

— Забудемъ объ этой глупой исторіи, — сказалъ онъ, пожимая мн руку.

Въ эту минуту школьниковъ позвали на молитву въ публичный залъ, и по окончаніи ея начался урокъ. Я съ нетерпніемъ ждалъ двнадцати часовъ, чтобы побыть съ своимъ другомъ. Первый урокъ прошелъ вяло, ученики звали, учитель сидлъ, какъ на иголкахъ, и не зналъ, за что взяться; вс очень обрадовались, заслышавъ звуки колокольчика. Ученики разбжались въ разныя стороны, и только я, да Розенкампфъ остались въ класс.

— Ну, теперь поцлуемся покрпче и будемъ друзьями не попрежнему, а по-новому: пора намъ поумнть! — говорилъ Розенкампфъ и крпко обнялъ меня.

Мы долго не могли говорить и молча ходили вдоль класса; намъ обоимъ было хорошо, каждый въ свою очередь заглаживалъ старую глупость, и нжности были не нужны.

— Ты былъ боленъ, голубчикъ? — спросилъ меня мой любимый другъ: — Мейеръ сказалъ мн, по окончаніи акта, что у тебя начиналось что-то въ род горячки отъ увщаній директора.

— Да, была горячка; только не отъ увщаній Сарторіуса я заболлъ; болзнь развилась съ начала нашей ссоры. Въ послднее время, передъ актомъ, я ходилъ черезъ силу, и нуженъ былъ только какой-нибудь толчокъ, чтобы я съ ногъ свалился. А знаешь, ли, Коля, — замтилъ я, помолчавъ:- если бы тогда ты сдлалъ то же, что сдлалъ теперь, то, можетъ-быть, я и не былъ бы боленъ.

— Голубчикъ! тогда я былъ дуракъ набитый; мн надо было поумнть, надо было утихнуть. Я вдь теперь не скажу теб: «я никого не люблю, слышите: никого!» Нтъ, теперь и тебя, и Мейера, и Воротницына, и всхъ школьниковъ я люблю или могу любить. Я даже на жалкаго Онуфріева не очень сержусь за эту гадкую исторію. Такъ должно было случиться.

Послдняя фраза произнеслась съ особеннымъ удареніемъ и, кажется, имла очень важное значеніе для моего друга.

— Что съ тобой сдлалось? ты переродился! — спросилъ я въ изумленіи.

— Воротницынъ переродилъ. Впрочемъ, нтъ! не онъ переродилъ, а и онъ, и книги, и время, — все вмст. Теперь я вполн понимаю, что все совершается по извстнымъ законамъ необходимости, что испорченный жизнью и обществомъ человкъ не можетъ быть совершенствомъ добродтелей; что испорченныхъ людей можно жалть, можно удаляться отъ нихъ, но не должно ихъ презирать или ненавидть.

Теперь я смюсь, вспоминая о томъ, какъ мой юный другъ въ день свиданія посл долгой разлуки, вмсто живыхъ рчей дтской радости, произносилъ съ толкомъ и съ разстановкой, даже съ нкоторою восторженностью, мертвыя фразы, вызубренныя изъ какой-то мудреной нмецкой книжки; но тогда я только глазами захлопалъ, услышавъ его разсужденія, и воскликнулъ:

— Ты ли это говоришь, Коля? Гд же твои насмшки надъ товарищами и твое гордое презрніе?