Гнилые болота

Розенкампфъ уврялъ меня въ добродушіи Воротницына и вплоть до двухъ часовъ развивалъ передо мною теорію, которую проповдывалъ тотъ. Воротницынъ, какъ я уже говорилъ выше, былъ сынъ аристократа, пользовался всми удобствами жизни, имлъ хорошихъ учителей-нмцевъ, прочелъ множество книгъ, рано путешествовалъ по Европ, и потому очень понятно, что уже на семнадцатомъ году своей жизни, и даже ране, усплъ усвоить себ какую-то теорію жизни, этотъ печальный даръ всхъ ему подобныхъ людей, отъ которыхъ всми силами стараются заслонить дйствительность. Эти люди часто выходятъ хорошими, ясными и безмятежными личностями; но ихъ ясность и безмятежность есть спокойствіе мертвеца, который потому и спокоенъ, что мертвъ. Дтства, живого и кипучаго дтства, они не знаютъ, и маленькіе мудрецы философствуютъ на свобод, покуда настоящая жизнь, полная тревогъ и горя, не ворвется въ въ мирные кабинеты и не смутитъ своими криками ихъ покоя. — «Жизнь людей и обществъ, — гласила теорія Воротницына, — сложилась подъ вліяніемъ извстныхъ условій и обстановки. И хорошее, и худое въ этой жизни суть плоды этихъ условій и обстановки, неотразимыхъ и непобдимыхъ силою одного человка, или даже нсколькихъ людей одного поколнія. Условія и обстановка измняются постоянно, но почти сами по себ, измняются потому, что въ мір нтъ ничего неподвижнаго, пребывающаго въ первобытной форм. Земля удобряется, на мсто ветхихъ избъ воздвигаются прочныя зданія; изобртенія, приносящія пользу, являются ежедневно, совершенствуются, — значитъ, условія и обстановка жизни принимаютъ новыя формы. Въ этомъ постепенномъ измненіи формъ въ лучшему должна состоять вся надежда человка на будущее, вся поддержка его въ труд. Со всякимъ зломъ человкъ долженъ примиряться, какъ съ неотразимымъ фактомъ, и изучать, почему оно произошло, но только изучать, а не вступать въ борьбу; борьба безнравственна и безплодна. Безнравственна потому, что она есть проявленіе эгоизма, гоньбы за личнымъ счастьемъ; безплодна потому, что, во-первыхъ, нельзя знать, кто побдить: добро или зло; во-вторыхъ, обрубленное дерево можетъ дать ростки отъ самаго корня, сгнившее же само собою никогда не зазеленетъ снова; въ-третьихъ, въ борьб человкъ теряетъ спокойствіе духа и, вслдствіе того, способность анализировать, добираться до истины. Наука, цль которой состоитъ въ раскрытіи истины, требуетъ вполн спокойнаго, даже холоднаго человка, не боящагося, по какой дорог и куда поведетъ она его. А спасеніе для будущаго только въ наук; значитъ, нужно примиряться со всмъ насъ окружающимъ, какъ съ неотразимымъ фактомъ, и изучать его».

Теорія, какъ видите, ясная, мирная, вполн подходившая къ характеру Воротницына. Розенкампфъ схватился за эту теорію съ живою радостью, какъ тонущій хватается за соломинку; ему было тягостно вчное озлобленіе, онъ хотлъ спасти свое молодое сердце. Но, разумется, скоро у него явились вопросы, какъ примириться съ тмъ, что продолжаетъ тяготть надъ нимъ, придавливаетъ его, топчетъ въ грязь. Тмъ не мене, при первой встрч со мною посл ссоры, онъ еще поклонялся убжденіямъ Воротницына и старался навязать ихъ на себя, какъ навязываютъ на коровъ колокольчикъ, чтобы он не потерялись. Но зоркій глазъ могъ и тогда уже разглядть, что навязанное такъ и оставалось навязаннымъ, а не приросшимъ; колокольчикъ такъ и оставался колокольчикомъ, и при удобномъ случа могъ зацпить за первый сучокъ въ лсу и потеряться навсегда. Я, конечно, не могъ этого замтить и думалъ, что Розенкампфъ такъ же искренно вритъ въ непогршимость теоріи, какъ горячо ее проповдутъ, и не въ силахъ былъ спорить.

«Какой я глупецъ, — думалось мн въ этотъ день, — я почти не понимаю того, что онъ говоритъ, я даже и пересказать этого не сумю. Мн все счастье какое-то хочется отыскать, а Коля называетъ это желаніе счастья порокомъ, эгоизмомъ. Врно, у меня дурное сердце, что я только о себ хлопочу».

Прошла недля, къ намъ пріхалъ Воротницынъ. Онъ увидалъ меня съ Розенкампфомъ, обрадовался нашему примиренію, пожалъ мою руку, разспросилъ, какъ я провелъ лто, что длалъ. Я разсказалъ все, кром знакомства съ Катей. Не оттого промолчалъ я о ней, что считалъ это тайною; но чувствовалъ, что разскажу смшно и неясно, и побоялся двусмысленныхъ улыбокъ. У нихъ, у моихъ друзей, особенно у Воротницына, все выходило такъ отчетливо и ясно, а у меня сбивчиво и темно. Въ Воротницын я видлъ умнаго молодого человка, а не юношу, и боле гордился его дружбою, чмъ радовался ей. «Глупъ ты, Сашенька, — мысленно длалъ я себ комплименты, — никогда теб не выдумать пороху».

Такъ на томъ и поршилъ, что глупъ, сталъ удерживаться отъ звоты во время мудрыхъ разсужденій новаго друга и старался прислушиваться къ тому, что говорятъ умные люди.

III Второй классъ и новые учителя