Гнилые болота

Я отдался всецло школ, которая сдлалась мн дорога, и проводилъ дома очень мало времени. Молодыя личности моихъ друзей, притокъ новыхъ мыслей, полныя надежды на будущее, разговоры, исполненіе разъ возложенныхъ на себя обязанностей, все тянуло меня въ нашъ тсный кружокъ. Отецъ и мать были этимъ довольны. Они успли хорошо разглядть моихъ товарищей, знали, что длалось и говорилось въ нашемъ обществ, и чувствовали, что я становлюсь порядочнымъ человкомъ и приготовляюсь къ жизненной дятельности. И они, и я были настолько честны, что не насиловали другъ друга. Они не заставляли меня сидть дома, высиживать праздную скуку и забавлять ихъ своей болтовней; я часто отлучатся изъ дома, не опасаясь пошлыхъ подозрній со стороны родителей въ холодности къ нимъ или въ чемъ-нибудь еще боле худшемъ. Но мы, если это было возможно, стали еще дороже другъ для друга; рдкія минуты, проводимыя мною въ семейномъ кругу, были чрезвычайно оживлены. Отецъ и мать интересовались всми подробностями нашей школьной жизни, и я откровенно разсказывалъ обо всемъ. Мои надежды на будущее оживляли стариковъ.

— Поживемъ мы еще, — говаривалъ отецъ:- славно поживемъ на старости лтъ.

— Мн, отецъ, и теперь славно живется на свт,- замчалъ я, и точно, мн хорошо жилось. Я чувствовалъ, что я не лишній на свт, и начиналъ въ этомъ сознаніи признавать величайшее человческое счастье.

Въ ма, когда у насъ оканчивались годичные экзамены, мы получили письмо отъ бабушки; она писала, что внукъ генеральши Звревой выходить изъ корпуса, и потому об старушки прідутъ въ Петербургъ. Мы обрадовались. Намъ хотлось взглянуть на нашу старушку, съ которой мы не видались полтора года и только изрдка переписывались, и знали изъ ея писемъ о плохомъ состояніи ея здоровья. Въ день прізда бабушки я и матушка поспшили въ домъ Звревой, гд должна была остановиться бабушка. Старушка была тронута до слезъ, расцловалась съ нами, сильно суетилась, то усаживая насъ, то подзывая къ себ, чтобы еще разъ поцловать меня или матушку. Она не то, чтобы состарилась во время разлуки, но опустилась и обрюзгла. Ея черные глаза стали какими-то сроватыми и тусклыми и плохо видли: разсматривая меня, она прибгала къ очкамъ. Толщина носила признаки водяной,

— Боже мой, какъ ты выросъ! совсмъ другое лицо у тебя сдлалось! — говорила она мн, лаская и цлуя меня. — Теперь оканчивай поскорй ученье и начинай служить, покуда жива Зврева. Ей знакомы вс важныя лица въ Петербург.

— На службу еще рано, бабушка, — опрометчиво отвчалъ я.

— Какъ? ты не хочешь служить? Ахъ, Саша, Саша! — проговорила она, качая сдою головой. — Чмъ раньше, тмъ лучше; люди не вчны, и я въ гробъ смотрю. Кто безъ меня похлопочетъ о теб? И дядя твой былъ такимъ же хорошенькимъ и умненькимъ мальчикомъ, какъ ты; но не хотлъ служить, идей вредныхъ набрался, вольтерьянцомь сдлался, все отвергать сталъ — и что же изъ него вышло?

Я улыбнулся, услышавъ о томъ, что дядя все отвергать сталъ, и раскаялся въ своей необдуманности и опрометчивости; теперь приходилось объясниться поневол и толочь воду въ ступ.

— Я буду, бабушка, служить, но теперь еще рано; поучиться надо.

— Учиться! А годы-то уходятъ, да улетаютъ; гляди: въ твои лта, дружочекъ, сыновья и внуки Звревой уже офицеры и камеръ-юнкеры, а ты все еще школьникъ. Къ школьнику никто никакой аттенціи не можетъ имть.

— Мн, бабушка, ни офицеромъ, ни камеръ-юнкеромъ не быть.

— Чмъ же ты думаешь быть?

— Учителемъ буду.

— Учителемъ! Господи! Что съ тобой безъ меня сдлали? Учителемъ! Да вдь учителя бурсаки, неужели же и ты этимъ хочешь быть? Вдь это значитъ не имть никакого самолюбія!

— Бурсакомъ и поповичемъ не буду, потому что не могу; а титулярнымъ совтникомъ, можетъ-быть, сдлаюсь, — смясь отвчалъ я, хотя мн и было какъ-то неловко отъ этого разговора.

— Ахъ, Саша, Саша!

Бабушка опять закачала сдой головой.

Мн было жаль старушку. Въ годы дтства я находилъ какой-то человческій смыслъ въ ея рчахъ; теперь же он казались мн страшною безсмыслицей. Подъ вліяніемъ ддовскихъ правилъ, она говорила: гнись, ползи и доползешь до виднаго мста, и въ то же время взывала къ человческому самолюбію, заставляла гнуться и ползать во имя его. Она говорила это, хотя сама бжала отъ тхъ же ддовскихъ правилъ изъ барскихъ хоромъ.

Отъ нея мы узнали о существованіи дяди; онъ тоже пріхалъ въ Петербургъ, собирался жениться и назначилъ бабушк первое свиданіе у насъ, не желая встртиться съ нею въ дом Звревой, гд бабушка служила, по его выраженію. Свиданіе было назначено на другой день. Бабушка пріхала къ намъ къ обду. Около двухъ часовъ, когда было накрыто на столъ, къ нашему дому подкатилъ экипажъ. Я побжать къ окну. У подъзда стояла щегольская коляска и изъ нея выпрыгнулъ, какъ пятнадцатилтній мальчикъ, дядя, у котораго темнорусые волосы почему-то превратились въ черные. Онъ подалъ руку дам, сидвшей въ коляск. Хромая, немного кривобокая, она повисла на его рук и, едва переставляя хромыя ноги, заковыляла за нимъ.

— Это что за лягушка-царевна? — воскликнула бабушка.

Я расхохотался; отецъ пожалъ плечами.