Гнилые болота

«Молчаніе, великій міръ молчанія!» — восклицаетъ одинъ англійскій писатель. Я совершенно согласенъ съ нимъ, что молчаніе иметъ иногда великое значеніе. Напримръ, какъ много смысла въ молчаніи человка, распекаемаго начальникомъ и ни съ того, ни съ сего пощипывающаго боковые швы своихъ панталонъ. Или взгляните на крестьянина, увидавшаго, что у него пала послдняя кляча-работница; онъ сталъ надъ нею и молчитъ, но разв въ этомъ молчаніи не больше горькаго смысла, чмъ въ оханьяхъ и вздохахъ чувствительной барыни надъ французскимъ романомъ? А упорное молчаніе, внезапно наступившее въ кружк знакомыхъ людей, посл сказанной кмъ-нибудь поразительной глупости — разв оно не краснорчиво?.. Но, къ сожалнію, я не умю описывать это явленіе. Если бы я былъ способенъ на такое описаніе, то читателю пришлось бы прочесть цлую главу о томъ, какъ въ продолженіе цлаго обда почти все наше общество молчало, изрдка перебрасываясь обденными фразами: «не угодно ли вамъ жаркого? не возьмете ли вы соуса? благодарю васъ!» и такъ дале. Пріздъ моей будущей тетушки смутилъ всхъ. По странному стеченію обстоятельствъ, особа, сдлавшаяся причиной молчанія, была однимъ изъ самыхъ говорливыхъ существъ въ мір. Я воспользуюсь удобнымъ случаемъ и, покуда вс безмолвствуютъ, разскажу ея исторію.

Дочь бдныхъ, но благородныхъ родителей, внучка богатаго, но не благороднаго винокура, Катерина Тимоеевна Зернина пробыла три года въ Смольномъ монастыр и, посл смерти родителей, попала въ домъ дда, окончившаго свои дла и скучавшаго отъ бездлья посреди неуклюже-роскошныхъ хоромъ и кованыхъ сундуковъ, составлявшихъ мебель его опочивальни. Двочка была слабая, хромая и кривоногая, но не дурная лицомъ и смышленая. У дда она заняла среднее мсто между презираемымъ шутомъ и любимицей-внучкой. Она тшила старика, выжившаго изъ ума, и своимъ убожествомъ, и своимъ кокетствомъ, столь свойственнымъ уродамъ. Онъ заставлялъ ее бгать за платками, поднимать изъ-подъ стульевъ какія-нибудь ненужныя бумажки, чтобы видть, какъ она зацпится за коверъ или за стулъ и свалится на полъ. Отвратительныя сцены отупвшаго самодурства смнялись сценами другого рода, не мене отвратительными и пошлыми. Ддъ часто бывалъ боленъ, и никто не могъ угодить ему такъ, какъ угождала внучка.

— Сокровище ты мое! на-а-слдница ты моя! — нараспвъ говаривалъ въ эти дни старикъ. — Рученьки твои, ру-у-ченьки дай мн поцловать, — шамшилъ онъ.

Двочка протягивала свои руки, онъ чмокалъ ихъ, вытягивая ввалившіяся въ ротъ губы.

— Но-о-женьки, но-о-женьви твои хочу я расцловать, — метался и дурилъ онъ снова.

— Полноте, дденька! — отвчала внучка.

— Стань сюда, на постель, ко мн стань, — капризничалъ старикъ и, если внучка не соглашалась, то онъ сползалъ съ кровати и ловилъ ея ноги.

Когда цлованіе оканчивалось, то приходилось звать прислугу и на рукахъ укладывать старика на постель.

Двочка знала свою бдность и рано запаслась гнусно-практическою смышленостью рабовъ, лицемріемъ, хитростью и всевыносящею покорностью. Уже на семнадцатомъ году своей жизни она прибрала дда къ рукамъ. Больной подагрою, полоумный, онъ длался игрушкою внучки, стоналъ, забытый въ своей опочивальн, и умеръ, оставивъ вс свои сокровища единственной наслдниц. По смерти дда она ловила на золотую удочку мелкую рыбицу, праздношатающихся искателей дешеваго счастья. Времени въ уженьи прошло довольно много, мелкая рыбица клевала вкусныхъ червячковъ, но на крючокъ не попадала; наконецъ, попался дядя. Онъ обворожилъ Катерину Тимоеевну своими рчами и красивой наружностью, все еще моложавою, юношескою. Она забыла на время свою скупость и вполн поврила его общанію жениться на ней по прізд бабушки, давала ему до свадьбы деньги, лошадей и квартиру, чего не могли добиться отъ нея ея прежніе поклонники. Но всему бываетъ конецъ: бабушка пріхала, — и вотъ дядя и его невста сли вмст съ нами обдать.

Обдъ кончился. Разговоръ началъ завязываться; матушка приходила понемногу въ себя.

— Братъ такъ разсянъ, — сказала она: — что даже по сказалъ, какъ васъ зовутъ.

— Като, ma belle-soeur.

— Имя ваше? — спросила матушка въ недоумніи.

— Като, Като. Такъ звали меня въ монастыр.

— Но ваше полное имя?

— Катерина Тимоеевна Зернина. Только вы меня, пожалуйста, зовите Като; это такъ напоминаетъ мн нашъ милый монастырь! Меня тамъ Зернышкомъ звали тоже.

Матушка едва удержалась отъ смха, услышавъ, что Като и Зернышкомъ звали тоже.

— А гд вы изволили воспитываться? — невжливо спросила бабушка.

— Въ Смольномъ монастыр.

— Долго изволили тамъ пробыть'

— Три года.

— Только-то! И уже успли его полюбить?

— Разв можно не полюбить его? — удивилась Като. — Тамъ у меня были такія душки-подруги: Аннетъ Дурова, Зизи Михалевичъ, Киса…

— Да вы, я думаю, успли позабыть ихъ, вдь это такъ давно было, — брякнула бабушка, потерявшая все хладнокровіе и чувство приличія.

Ее грызла мысль, что съ нею говоритъ любовница-покровительница ея сына.