Год чудес (рецепты про любовь, печаль и взросление)

И потому мы с Тео готовим этот фо в такие субботы, когда все как в кино: первые дни осени, работает претенциозный фермерский рынок, листья, ветер. Я беру у него джемпер. Он из толстой красной шерсти, с каким-то темным отблеском, который заставляет его сиять. В шестнадцать лет я позаимствовала у мачехи лак для ногтей фирмы «Шанель» и пролила его на изнаночный шов джинсовой рубашки отца. У меня все еще осталась та рубашка, а вот мачеха – нет, так вот лак – руж нуар – как раз того цвета, что и этот джемпер.

Мы гуляем вдоль канала, который был мне знаком так, как я не знаю никакой другой географии: я его узнаю так, словно он все еще мой дом. В дорогом мясном магазине я целиком отдаюсь флирту с мясником – или, вернее, такому открытому и преднамеренному контакту, который люди принимают за флирт, но который на самом деле является искренним желанием узнавать. Посоветуйте, что мне купить, говорю я мяснику, и он продает нам пакет костей, кусок говядины больше раскрытой ладони и два сирлойна. Мы покупаем лук, кинзу, кусок имбиря толщиной с мозговую кость. Погода холоднее, чем я ожидала: на прошлой неделе мы еще ходили в шортах, с голыми ногами, а сегодня колготки оказались слишком тонкими и этот одолженный джемпер меня просто спасает. Дома я жарю лук и имбирь на открытом огне газовой конфорки, бланширую кости в холодной воде, бросаю чеснок, палочки корицы, бадьян и кориандр в мультиварку. Кот Витабикс топчется вокруг меня, любопытствуя, а пока кости бланшируются, я сбиваю сгущенное молоко, сливки и сок каламанси в густой псевдокрем и ставлю в морозильник, чтобы потом было мороженое.

Я складываю бланшированные кости и голяшки в брюхо мультиварки, словно Тетрис, повернуть эту кость так, запихнуть луковицу между ребер, положить толстый диск голяшки сверху, словно крышку – и вуаля! Тетрис! Я никогда не играла в Тетрис, но паковала достаточно сложных чемоданов, чтобы понять метафору. Тео играет короткую мелодию на гитаре, а я заливаю кости холодной водой и ставлю мультиварку на 24 часа. Я по-прежнему буду здесь спустя сутки, и это обещание, и это – нечто новое. Спустя двадцать четыре часа мы будем заливать этим бульоном лапшу и второй из чуть обжаренных стейков, сыпать зеленый лук и кинзу и обжигающе-острые тоненькие чили. Через сутки мы по-прежнему будем здесь, ничего более срочного на нас не свалится. Никакой холод нас не затронет, за исключением погоды. Завтра принадлежит нам: мы за него поручились этим отваром.

Назавтра – фо или некий поддельный нагугленный его вариант, который можно приготовить у себя дома в Лондоне, а сегодня, пока я все еще не сняла одолженный джемпер, мы съедим первый стейк, а он приготовит картофель фри методом, который меня пугает. «Порой он делает такое, что меня ужасно нервирует», – думаю я, и это похоже на строчку стихотворения. И, как всегда, в момент сравнения живущего и умершего, прошлого и настоящего, тогда и сейчас я замираю и не могу поверить своей удаче: что я здесь, я жива, когда столь многое умерло. Такая большая часть моей прежней жизни не добралась до сегодняшнего дня, а я каким-то образом добралась.

Когда-то я думала, что это стихотворение – о ком-то еще, и точно так же готовила этот фо для кого-то еще. Я готовила его в предсмертные дни – во всех смыслах – глубокой любви. И вот теперь я готовлю его в первые дни этого «может быть», этого «возможно», и, думая это и записывая это, я сознаю, что, если цитирую Ребекку Линденберг и готовлю мультиварочный, суточный фо из дорогого мяса и занимаюсь этим в его джемпере, красном, как тот краденый лак для ногтей, эти «может быть» и «возможно» уже немного неактуальны. По крайней мере на ближайшие сутки. И я обнаруживаю, что хотя мне по-прежнему страшно, я так испугана этой новой яркой надеждой и глупым счастьем, мне почему-то легче бояться в доме, пропахшем имбирем и пряностями, где воздух поет о чем-то далеком, о бадьяне и сытном золотом жире, который мы вычерпывали из мозговых косточек.