Год чудес (рецепты про любовь, печаль и взросление)

Джим умер еще через полгода, но в тот момент я уже знала, что он никогда домой не вернется, сколько бы фо я ни готовила ради коллагена, сколько бы сердец ни насаживала на шампуры и сколько бы фиников ни отваривала. Сделать ничего нельзя было. Я шесть недель провела на Ближнем Востоке с родителями, привыкая четко видеть. Джима его мать забрала в лечебницу в его родном городе.

К этому моменту слово «дом» все равно лишилось смысла: мы больше не жили вместе и поэтому, видимо, перестали быть семьей. Мы очень долго утверждали, что даже без заключения брака, без совместной аренды жилья мы едины. «Мы другие, – говорили мы. – Мы особенные». А потом он лишился способности говорить, а с ней и нормально мыслить – и все.

Очень долго у нас были только слова, а потом и их не стало. Это снова заставило меня понять силу слова. Сила в том, чтобы сказать вслух, что именно тебе нужно, и к этому прилагается ясная, острая надежда, что кто-то услышит.

А потом мы их лишились, и все: он больше домой не вернется, и я это понимала. Мы все это понимали. А это значило, что от квартиры надо отказаться, а наше имущество разделить: конец главы. Именно тем вечером мы с Джо отправились на танцы, тем вечером она вернулась со мной в ту Крохотную Квартирку, где все было в коробках, в тот вечер мы решили, что построим жизнь из всего этого.

И вот я жду, когда Тео закончит работу, и если пойти от дома Тео в другую сторону вдоль канала – почти до старой квартиры, – то попадешь к тому кафе. Я заказываю тарелку супа и жду. Я не была здесь с того самого страшного дня. Это все было моим, это была моя территория, мое место.

Тео говорит, что нельзя войти в одну и ту же реку дважды, но можно прогуляться вдоль того же канала спустя несколько лет и в конце найти тот же суп. Воздух ледяной, солнце ярко светит, небо безоблачное. Свет точно такой же. Если бы все исчезло – скамейки, павильон, люди, – свет падал бы на воду точно так же, и я нахожу это очень умиротворяющим. Свет не для нас, он не исходит от нас, он существует сам по себе, и разве это не радость? Разве это не дико и не чудесно? Свет остается.

Передо мной появляется суп, а вскоре после того, как я его доедаю, появляется Тео.

– Обожаю это место! – говорит он, обрадованный тем, что мне оно тоже нравится. Он смотрит на мою пустую тарелку и в стиле «Уитнейла и я» возмущается: – А мне почему супа нет?

«Может быть, наступит день, – думаю я, – когда я смогу рассказать тебе, чем было для меня это место. Ты ведь хотел знать все, и, может, я смогу тебе рассказать».

А вместо этого я говорю:

– Купи себе суп сам, скряга.

– Пойдем домой, – предлагает он. – Пойдем навестим кота.

– Домой, – соглашаюсь я. Потому что если я что-то и поняла, то это то, что дом там, где твое сердце, а твое сердце может одновременно пребывать везде. Дом – это то, что ты устраиваешь, и там, где ты это устраиваешь. – Когда-нибудь я приготовлю тебе этот суп. Если тебе повезет.

Вы замачиваете фасоль, вы печете хлеб, вы покупаете две мясистые голяшки ягненка и обжариваете, чтобы они стали румяными и хрустящими, а потом ставите слабо кипеть с фасолью и лучшим оливковым маслом, золотистым и блестящим, и розмарином, и лавровым листом, крепким бульоном (наверное, куриным, или бараньим, если достанете), белым вином и целой головкой чеснока в виде расплющенных зубчиков: все соединяется, жиры выходят в отвар, покрывая его золотыми пятнами, словно на рождественской открытке. Спустя долгое время – два часа, три – мясо начинает отставать от костей кусочками и полосками, а фасоль становится мягкой, как масло, и вы кидаете нарезанный кубиками картофель, а потом, в самом конце, каволо неро: листовая капуста варится, становясь в бульоне ярко-зеленой. Хлеб с хрустящей корочкой, и еще оливковое масло. Немного соли, может, хлопья чили. Ложка, тарелка, холодный солнечный свет. Надо сказать, что на следующий день он еще вкуснее: одно из тех блюд, которые приятно разогревать. Немного воды. Размешивание. Есть то, что требует времени и что стоит не забывать, к чему стоит возвращаться: к замерзшему озеру, недовольным лысухам, тарелке супа и свету, который вечный и неизменный.

– Я везучий, – говорит Тео очень спокойно, а потом берет меня под руку, и мы идем обратно вдоль канала.

Домой или к чему-то вроде него.