Год Крысы

– Ты работник. Ты должен работать. Начальство твое облажалось. Тебе это расхлебывать. Такая работа – говно подбирать за остальными. Не забудь только потом из него вылезти. Федя, разговор окончен. Как только договоришься с группой – позвони мне. Пожалуйста, последний раз прошу, давайте оставим наши былые разногласия позади. Навсегда. Я вас больше терпеть не могу. Меня должно волновать только две вещи: проект и начальство. Сейчас еще и ты лезешь в мое свободное время, обвиняешь во лжи. Разве это любовь, Федя?

– Никакая это не любовь. Она четыре года назад закончилась.

– У тебя. У меня нет. Разберись с группой. Хорошо? Мир?

– Хуир.

– Это ответ ребенка, Федя-я-я-я.

– Я отпишу, как понятно станет.

– Одну песню, – добавила Оксана. – Остальное – хер с вами, больно надо. Захотят – сообщи.

Скрежет зубов отдавался в голову болью. Я чувствовал себя разгромленным и униженным. Показал, блин, кто здесь власть. Она опустошила меня, посмеялась и бросила обратно в колизей. Недаром приснился мне сон – быть может, праведный.

Идет отряд римских солдат, и среди них я. Мы подходим к дому, где у входа нас ждет мужчина иссякший. Он открывает дверь, и его сыновья выносят, нет, бросают нам в ноги старика. Борода белая, волосы – пепел, старик не может подняться, от боли воет. Мужчина же смеется и принимает от одного из солдат мешок с деньгами.

– Это он христианин, пытался спрятаться у нас! – сообщал окружающим мужчина, тем самым снимая с себя немилость Рима.

После этих слов мы обнажили мечи и превратили тело старика в коллекцию колотых ран. Он умолял о пощаде, пока, те, кто обещал крышу над головой и спасение, пересчитывали монеты. Нас никто не держал, мечи входили глубоко в мясо, вылезали оттуда красные. Столько боли на лице старика застыло. Ведь он плохого не хотел, мечтал помочь остальным, спасти их от ада загробного, от вечных мук. Его жертву никто не оценил. Старик сопротивлялся и не принимал смерть, отмахивался, пока силы его не покинули. Кровь пропитала землю, и мы ходили так от дома к дому, убивая стариков, детей и матерей. Их продавали отцы. Так продолжалось долго, пока меня, одного единственного, что-то не срубило.

Я упал и съежился от боли, падал на лицо неестественный свет. Солдаты игнорировали разбитого товарища и шли дальше утолять жажду справедливости, как они думали, кровопусканием тех, кто не способен дать отпор. И я почувствовал, как целует в губы смерть.

Проснулся в холодном поту, упав с кровати. Теперь сижу и думаю: может, жизнь – это ад, и Земля один из его кругов? И каждый человек, которого я видел или о котором слышал – бывший легионер, рвущийся убивать по приказу и без, или простолюдин, сдавший другого ради серебряных монет и сиюминутной радости.

Это твой выбор, русская самость – страдать и искупать грехи, а если их нет – искать. Я свой нашел, обустроил еще давно и теперь от него не могу отойти ни на шаг. Ситуация плачевная, надежды нет. Если мы, то есть я, не уговорю «Год Крысы» исполнить все условия Оксаны, тогда она не только разорвет с нами договор, но еще и сделает так, что никто больше не решится иметь с нами дело. Репутацию восстановить не получится. Вот она цена «прогрессивного общества». Ты их доишь-доишь, подыгрываешь, а потом чуть ли не случайно узнаешь, что приходится играть по правилам, в которых ты заведомо проиграл, если ты родился не тем, кто должен отныне побеждать. Пиздец, никак иначе. Это наш выбор, хоть мы его и сделали.

Треснул экран на телефоне, протекла внутрь него жидкость. Синие полосы перекрыли черный-черный лес на главном экране. Тянуло в сон, руки покрылись красными пятнами. Я запаниковал, сбросил с себя одежду и увидел в зеркале десяток таких. Тело просит пощады, сострадания и жалости. Мог бы я сопротивляться еще сколько угодно и уйти в маргиналы, ко всяким нойзерам, любителям стремной экспериментальной музыки, и навсегда исчезнуть из современной повестки. Жить себе припеваючи в выживании от заработка к заработку. Прямо как сейчас, только жестче, без уверенности в завтрашнем дне, зато в благом душевном спокойствии, ощущая правильность собственных поступков, честность своего сопротивления переменам. Это так легко говорить, когда в любую секунду, легким движением руки, я могу выбрать другой путь, тот, который ждут другие.

И вот снова заиграли мысли на детских травмах – невозможность принять самому судьбоносное решение. Радость – это выход из зоны комфорта, который я себе позволить не могу. В ожидании великого я стремлюсь к скорой кончине, но перестать желать большего и мгновенного – не могу. И, наверное, вспоминая о том пути говна, о котором упоминала Оксана, не хочу. Мой дом из грязи, но я в нем – князь, повторял я знакомую молитву.