Годы странствий Васильева Анатолия

Запрещает себя говорить,
запрещает себя подтверждать.
Но как невидимка бывает облеплен и выдан зрению
ливнем,
так и не слово зияет среди
книги вслух,
смеха, гóлоса,
песен в такси, в унисон
в ухо стонов и пересказа кино,
океана с обеих сторон, новостей
нашего горя сквозь свет, болтовни по ночам —
и все больше в дыре не слышна умолчания весть,
все яснее, зачем.

Хельга Ольшванг

Приветствую вас, зрители, пришедшие на презентацию книги, — и очень вам завидую, потому что книжка эта сейчас реально у вас в руках. Знаю, она прекрасно издана, потому что в этом же издательстве — «ABCdesign» — выходил пару лет назад и Ханс-Тис Леман, «Постдраматический театр», который я переводила. Хорошо представляю себе, какое замечательное там оформление, какого качества типографская печать, — это одна и та же театральная серия, которая будет существовать теперь и будет развиваться и дальше (в планах издательства — Антонен Арто). А у меня эта книжка пока — только в компьютере, это, конечно, не совсем то, но я могу постараться представить себе эту самую — «Параутопию».

Итак: «Утопия» — место, которого нет, небывальщина, куда не попасть, даже если очень хочется, — как в этот домик колонистов из «Серсо», — даже если только туда и стремишься, утопия так и останется недостижимой. Но всегда можно быть рядом — всегда можно оставаться где-то по соседству, там жить, там поселиться, об этом говорить, вокруг этого кружиться… Вот ведь как — есть, скажем, «пара-докс», то есть существует «докса» — «знание», «вера», нечто твердое, прочное, и «пара» — что-то вокруг, что-то, что все переворачивает, «парадокс» — нечто совсем перевернутое, иное, искаженное? — о нет, скорее — совсем по-новому выстроенное знание!

«Пара-фраза» — мы говорим некую законченную фразу — и потом иносказательно повторяем ее же другими словами. Красим другими красками — и она поворачивается совсем другим боком, гораздо острее, гораздо неожиданнее… Или, скажем, «пара-бола» (греч. παραβολή) — геометрическое место точек, камушков, равноудаленных от некой заданной прямой или некой фиксированной точки. Еще так называют «возле-брошенное-слово», то есть слово, которое не называет свой предмет точно, слово, которое держится по соседству, рядом, где-то в размытой, сияющей близости значений сопутствующих.

Об этом много рассказывал Сергей Сергеевич Аверинцев, он занимался Платоном, он занимался Византией, он занимался вообще много греками. И для него это представление о «рядом-брошенном-слове» было очень важным. Я-то вообще видела его еще живьем, когда в старших классах и на первом курсе университета бегала на его лекции. Знаете, он потом преподавал в ГИТИСе, да, были времена, когда Аверинцев приходил в ГИТИС, а, скажем, во ВГИК приходил и читал лекции Мераб Мамардашвили…

Так вот: Сергей Сергеевич прекрасно разговаривал. У него никогда не было бумажек, записок, он говорил поэтически, очень красиво… Но вот каждый раз, когда он подходил к важной мысли, к чему-то, что ему самому было очень дорого, к чему-то, что было сложно… Ну, например, когда он начинал говорить о метафизике, о сущности Бога, он вдруг запинался, как если бы не мог найти подходящего слова… Не потому, что не умел сказать, — он был прекрасный ритор, оратор, но просто бывает очень важно — вот так, в момент, когда говоришь, не тыкать пальцем «в десятку», а просто так и оставаться рядом, по соседству, — вот ровно так, как это делается здесь, в «Параутопии».

Вообще, если книжка сложилась, если книжка произошла — за все это мы должны благодарить прежде всего Зару Абдуллаеву. Она от Васильева не отставала. Он там пишет, как они встречались и эта маленькая женщина, упрямая, упорная, в черных чулочках, во французских «балетках», как она бегала за ним, как она упорно требовала — требовала, чтобы он говорил, чтобы он с ней беседовал, чтобы вступал с нею в диалог.