Годы странствий Васильева Анатолия

Васильев говорит еще — и тоже вы увидите это в книжке, — он говорит о том, что нам дарована способность со-творчества, как если бы само творение не было до конца закончено. Как если бы в этой вселенной существовали еще пустоты, такие карстовые пещеры, которые должны быть заполнены. И в этих пещерах, в пустых пространствах должен звучать голос, наш голос… Потому что мы — мы все ведь тоже со-творим, мы со-слушаем, мы — со-сердечные слушатели, мы те, кто откликается по мере сил на голос Бога. И нам дана возможность этого со-творчества, рядом с Богом, рядом с высшей силой — мы можем вставить что-то свое, вставить вот в эти пустоты… И такое устройство мира задано прежде всего смыслом и звуком голоса. Ну, я бы сказала только, что, когда мы пытаемся творить что-то свое, важно быть в резонансе, исихасты сказали бы — в «перихорезисе» (περιχώρησις), во «взаимопроникновении» с этой высшей силой, отвечающей за строительство мира; нам тут важно попадать в правильное эхо. Но мы не просто слушаем — мы действуем вместе. То есть речь идет не просто о созерцании, не просто о принятии чего-то пассивно, но об умении участвовать в этой деятельности, благодаря которой и создавалась вселенная. Вот французские актеры, студенты — они очень любят, когда им все объясняют, объясняют до последнего момента, до последнего значения. А Васильев говорит: пусть лучше останется непонятно, пусть лучше они начнут сами участвовать, еще не осознав до конца. Сами начнут действовать в резонанс с тем, что предложено. Важно, чтобы это со-творчество проходило в виде эха, чтобы оно откликалось, чтобы шло в резонанс, тогда и все вообще в этом мире, откликнувшись, начинает перекликаться на разные голоса — и все начинает вибрировать, играть, внутренне петь, разговаривать стихами…

Ну, вот в этой книжке — в книжке, которую вы читаете сейчас, которую вы открываете и смотрите, — там ведь тоже очень многие вещи рифмуются между собой. Скажем, есть какие-то истории из жизни Васильева, есть какие-то вещи из его биографии, какие-то анекдоты… Скажем, история с Бабановой — история, когда он записывал с ней «Дориана Грея», они готовили специальную вещь для радио, которая вся, вся опиралась на этот ее голос — холодноватый, прозрачный, стеклянный такой голос, — а потом Васильеву пришла в голову мысль: а не записать ли с ней Беккета, а не поставить ли с ней «О, прекрасные дни!». Они тогда оба надеялись, что этот спектакль будет поставлен на малой сцене МХАТа на Тверском бульваре… В общем, не получилось: Бабанова заболела, вся эта идея так и не реализовалась.

Дальше в книге есть к этому рифма: история, совсем-совсем другая, отдельная история, когда Васильев предложил парижскому Театру де ля Вилль (Théâtre de la Ville) проект «О, лебединая песня!», в котором должен был участвовать Чехов текстом одноактной пьесы «Лебединая песня», а все ремарки, дидаскалия, все должно было прийти из Беккета, из его «Прекрасных дней», которые когда-то готовила Мария Бабанова. Он очень надеялся, что это получится… Нет, тоже не вышло, но все-таки рифма осталась и осталась эта перекличка. Ну вот так же точно существует рифма к Славкину, который все время поминается в связи с «Серсо», со «Взрослой дочерью молодого человека», и Васильев о нем очень много думает, неотступно, и об этих спектаклях говорит, и о текстах, — и потом есть продолжение — печальная история, есть некролог, есть вот такой «Реквием» и стишок, текст, есть этот текст по уже умершему Славкину… Текст, который Васильев писал в Париже. На таких связях, на тоненьких ниточках держатся очень, очень многие истории. В книге очень слышен вот этот живой голос, всегда слышно, как раздвигается это виртуальное пространство и как выстраивается эта вселенная.

Потому что всякий мир — в особенности мир театральный — это мир, который прежде существует как та свернутая звуковая мантра, то есть как мир сонорный. Он держится на звуке голоса, и только потом к этому присовокупляется нечто другое, только потом присоединяются какие-то визуальные картинки. Потом он расцвечивается, поворачивается с разных сторон, но прежде он живет голосом. Ну так же, как у Васильева. Он говорит, что, когда ставит спектакли, все тут держится на трех интонациях, которыми мы обычно пользуемся в театре. Вы увидите это в тексте о Гротовском, в других текстах. Он говорит, что есть интонация повествовательная, нарративная, она пригодна, скажем, для психологии, она пригодна для пересказа нарративных по своей природе произведений. Она пригодна, чтобы исследовать человеческие чувства, например.