Когда пытаешься поставить «Дау» в культурный и художественный контекст современной Франции, на ум приходят не только «Дягилевские сезоны», но и более ранняя «восточная прививка», о которой вспоминал потом Иннокентий Анненский (стихотворение «Буддийская месса в Париже», посвященное тибетской махаянской службе в Музее Гиме — Musée Guimet — в июне 1898 года): «А в воздухе жила непонятая фраза, / Рожденная душой в мучении экстаза, / Чтоб чистые сердца в ней пили благодать… / И странно было мне и жутко увидать, / Как над улыбками спускалися вуали / И пальцы нежные цветы богов роняли». Поэт сокрушается, что проповедь Агвана Доржиева, «базальтового монгола» (бурятского ламы, посланника Далай-ламы XIII, позднее погибшего в сталинской тюремной больнице в Улан-Удэ в январе 1938 года), так и не дошла до сердец парижан…
Думаю, что для посетителей и свидетелей «Дау» в Париже ощутима была скорее какая-то смутная печаль, перемежаемая минутами эйфорического веселья. Вот редкая похвала во французском издании от молодого бразильского блогера и журналиста (это зачин к статье Ксавье Фальто (Xavier Faltot) в журнале «Beaux Arts» от 2 марта 2019 года): «Такое событие, которое было одновременно титанично, яростно-страстно, мистично, тотально, необыкновенно, порнографично, жестоко…» На самом деле я видела похожих на него студентов, сгрудившихся как воробушки, со своими рюкзачками, с цинковыми кружками водки — как они в растерянности сидели группками ночью, ближе к трем-четырем часам, на ступеньках Театра де ля Вилль.
Искусство всегда проходит скаутом по темной стороне (души, существования). Искусство — лаборатория, где позволены рискованные упражнения (особенно если участник/художник производит их и с собой самим). Искусство все (в своем высшем пределе) — совсем как венский акционизм, потому что экстремально исследует экстремальные материи (в том числе человеческую природу и сущность Божественного). А если вы — сторонники прогрессивного феминизма, metoo и прочей фигни — настаиваете на том, чтобы оставаться в своем детском садике, — ну и ешьте там свою манную кашку — без «Дау», без Триера, без Ханеке и прочих тревожащих субстанций (или без Арто, например!). Просто надевайте маску, закрывайте глаза и мимо проходите! Эпидемия! Мимо пропускайте бóльшую часть искусства истинно человеческого! Я же и на Триера смотрю совершенно иначе. Мне кажется, что в более ранних фильмах он исследовал само устройство Вселенной, сущность Бога и человека — а вот начиная с «Нимфоманки» и «Дома» занят как раз природой художника. По существу, у Ильи Хржановского и Анатолия Васильева во многом те же цели, просто они действуют своими методами и приемами. Сохраняя в своих художественных опытах живую природу человеческого, абсолютно живое искусство… Свобода против насилия. Это здесь одна из главных посылок. Причем свобода как свойство человеческой природы — против бесчеловечной механики политического садизма. И при этом: изучение тонких токов, тонких соблазнов, которые связывают творчество и насилие, страсть и насилие… Возгонка психики — и ее заведомая недостаточность в случае простых жизненных задачек. Духовная сторона творчества — и то, что сама она никак не спасает в обычной жизни и не выручает в дилеммах простой морали.
Использование чисто человеческой природы перформеров для восполнения дыр, лакун теории. Природа сама сглаживает, утончает, наращивает мясо — был бы скелет и верное вертикальное направление. Этот самый правильный вектор воздействия, на мой взгляд, был задан. Рисунок обозначен точно. Дальше дорабатывают с одной стороны — перформеры, с другой же — зрители, восполняя собой все нехватки. Именно поэтому основным предложенным для зрителей принципом (тысячам соучастников парижского фестиваля «Дау») и было «участие» (participatio) вместо «созерцания» (contemplatio). И я не говорю о страданиях парижан от русской организации, путаницы, скомканности (возможно, и это было предусмотрено заранее). Я говорю о крайнем (порой мучительном) градусе чувственной вовлеченности. Как говорит сам Васильев в последнем интервью под титлом «Дао Дау»: