Годы странствий Васильева Анатолия

Вот теперь мне хотелось бы сказать нечто рискованное. Креативность, которая сама изначально заражена чумой. Креативность, всегда выпрастывающаяся из некоего темного, черного источника мутной страсти. Есть в человеческой натуре и эта, дионисийская, экстатическая оборотка насилия, боли, мучительно раздернутого рта, который зашелся в беззвучном крике… Об этом говорил и бесстрашный провидец — ведь именно для него момент творчества, в особенности творчества перформативного, сродни заражению чумой («Театр и его двойник»). Так рождается «театр жестокости», где жестокость — вовсе не «чернуха» социальных откровений, но черное солнце, являющее себя в пароксизме страсти… В продолжение ему говорит Бодрийяр: «Головокружение соблазнения, поглощение повторяющимся снова и снова роком: всем известен этот театр ритуала, который также является театром жестокости. Игра заново обнаруживает нечто от этой жестокости. Но после нее все просто реальное, жизнеподобное кажется сентиментальным».

Сталинские времена и их перекличка с современностью. Чудовищное давление, которое сплющивает и калечит человека, оставляя ему узкий коридор возможностей — коридор темный, с нависающими потолками… Борьба с нечеловеческим давлением не вполне уже человеческими средствами: герой спасается лишь посредством собственной причудливой деформации. И посредством неожиданного, экстремального психофизического хода. В одном из фильмов «Дау» как-то вскользь, походя упоминается фотокамера с особой линзой-стенопом (stenopé, pinhole camera), действующая по принципу камеры-люсиды (camera lucida), чью линзу навек обессмертил в своей книжечке Ролан Барт. Стеноп, то есть сжатая, крайне малая диафрагма, через которую проходит свет, требует, разумеется, немыслимо длинной выдержки, скажем так — отсюда долгое, подробное, натуралистичное проживание будней в специально выстроенном харьковском Институте; отсюда — длинные «экспозиции», подробные и тянущие душу «заходы», неспешно разворачивающиеся, прежде чем вспыхнет то единственное действие, единственное в своем роде впечатление, ради которого и выстраивался весь фильм. Но, говорят фотографы-профессионалы, стеноп дает почти немыслимую, бесконечную глубину резкости, «глубину поля» (depth of field). Искусственное сужение, сдавливание поля зрения, чтобы уж точно — навести на резкость…

И наконец — столь важная для всего «Дау» идея подглядывания, вуайеризма, когда взгляд нечаянно как бы проходит через узкую замочную скважину. Мы сами устраиваем себе вход — через щелястую точку разъема, булавочный прокол, через узкий разрез феноменального «мгновения» в доселе гладкой и плотной поверхности бытия. Это и «прореха», «разрыв», «зазор», и мое любимое «мгновение», и «реснота» как «взмах ресниц». Сюда же относится всякое болезненное сжатие психики, тот ее спазм, который и дает в конечном итоге ослепительную вспышку света… Об этом же говорил и русский хайдеггерианец Владимир Бибихин («Язык философии»): «„Окно“, согласно Потебне, это явная поэтическая метафора: око дома, то, куда смотрят или куда проходит свет. Окно, однако, и само смотрит; вернее, дом как живое существо смотрит своими окнами. Эта уклончивость смысла — то ли из дома смотрят, то ли в дом можно заглянуть, то ли сам дом смотрит — делает внутреннюю форму „окна“ (око) отличной от поэтической метафоры… Такая расплывчатость родственнее сновидению, когда мы не очень хорошо различаем, то ли мы сами говорим и глядим, то ли на нас глядят и о нас говорят; ведь во сне тот, кто глядит на нас, может обернуться нами же самими».

Мой приятель, умнейший и тонкий философ, с некоторым возмущением восклицал, пока мы спорили о «Дау»: «Ты что же, и впрямь думаешь, что вот при таком мощном давлении, при таком сжатии — из этой щели и впрямь жар-птицы полетят?» И он показал на ободранную ремонтом главную сцену Театра де ля Вилль… Но они и в самом деле тут летают. И довольно высоко: спасибо птицелову, заклинателю и укротителю Хржановскому! Спасибо подобным же опытам мастера Васильева, этюды которого дают случайно допущенному свидетелю ощущение почти невыносимого наслаждения — только камеры и пленки тут не бывает…

Ну а так-то конечно, на площадках и в коридорах наших двух театров красочный балаган продолжался до конца фестиваля! Прямо ярмарка и расписные кибитки… А стильный серый тон с красными пятнами — ну чистый русский формализм-конструктивизм 20‐х годов… А сколько тут еще перформансов, в том числе и музыкальных! Ну, концерт нашего Дау, великого Теодора Курентзиса в зале на самом верху — это же невероятно, когда звуки, кажется, вылетают из пляшущих пальцев, буквально по мановению руки, из шепчущих что-то беззвучное первой скрипке подвижных губ… Но еще и специально записанные композиции Леонида Федорова, чьи десятиминутные музыкальные вступления звучат всякий раз перед началом фильма! Еще и петербуржец Владимир Волков со своим магическим контрабасом, играющий в зажатом, камерном пространстве то ли бара, то ли секс-шопа…