Годы странствий Васильева Анатолия

Внутри же идет своя муравьиная жизнь — в этих сжатых, зажатых створках — паноптикум странных людей — или же обычных людей, доведенных до состояния перманентной истерии. Один из моих русско-французских приятелей, посмотревший несколько фильмов, в искреннем ужасе и изумлении все восклицал: ну где они только набрали эти типажи, эти лица! Между тем дело не в своеобразном кастинге команды, работавшей на Илью Хржановского. Лица необычны, они врезаются в память моментально, застревают там надолго — что приглашенные звезды науки и культуры, что начальники зон и лагерей или осужденные на пожизненное, что та «массовка», продолжавшая жить в харьковской локации на протяжении трех лет. Знаете, был такой британский ученый, еще в конце XVIII века занимавшийся социологией, предлагавший свои способы переустройства общества. Джереми Бентам (Jeremy Bentham) (упоминание о его книжке «Panopticon» я нашла у Мишеля Фуко): он предложил идею новой тюрьмы будущего, тюрьмы с круговым обзором, где за заключенными наблюдают все время, круглые сутки. Πανοπτες — «тот, кто видит все», своего рода всевидящий вседержитель-надзиратель, дьявол-отец для этих несчастных. Мишель Фуко (Michel Foucault) пишет об этом образе Бентама: «Сколько клеток для узников — столько и маленьких театриков, где каждый из актеров одинок, совершенно индивидуализирован и при этом постоянно наблюдаем». Сам же Бентам говорил о гражданах подобного общества, в случае если утопию его удастся претворить в жизнь: «Называйте их солдатами, называйте их монахами, мне без разницы — если в этом своем состоянии они будут счастливы». По существу, счастливое советское общество и было реализацией такой утопии: кремлевский сталинский механизм с адскими стальными детальками, которые крутятся, функционируют — и при этом корпус тут вполне прозрачен, проницаем — для чужого взгляда, для чужой воли, для чужого неприкрытого насилия… «Отсюда и внутреннее родство между монастырями, тайными обществами, закрытыми замками Сада и вселенной извращения. Клятвы, ритуалы, бесконечные точнейшие протоколы садизма. Это культ правила — правило, а не нарушение правил, не взрыв, — вот что здесь разделяется всеми»… Так писал о подобных паттернах Жан Бодрийяр (Jean Baudrillard. «De la séduction»).

Сам зрительский опыт здесь — какой-то тянущий, мучительный, высасывающий. Дело в том, что весь этот опыт, сконструированный на манер новой утопии, слишком уж всех касается. Думаю, что его значение выходит далеко за пределы попытки экзорцизма, попытки изгнания бесов прошлого… Должна сказать — во всяком случае по собственному опыту — это прямо-таки вынуждает наблюдателя втягиваться, участвовать в действии. Participatio против contemplatio, против столь любезного французскому театральному зрителю «созерцания» — с его тщательно выверяемым безопасным расстоянием. В результате после нескольких часов чувствуешь себя эмоционально выпотрошенной. «Дау» — если его впустить в себя — совершенно меняет сам способ восприятия и общения с кинопроизведением, предлагает абсолютно новый эстетический опыт…

Я уверена, что живую реальность нужно искать вовсе не в тематике (сюжетах, аморальных картинках, скандальных и жестоких поворотах нарратива), но прежде всего в нарастающей, прямо-таки неправдоподобной возгонке энергии самого действия, самого перформанса. Выходит в конечном счете не жизнеподобие, не реалити-шоу, а какая-то иная, вздыбленная реальность. Да, неправдоподобная. Да, иногда очень отталкивающая и пугающая. Но захватывающая, заглатывающая целиком. Я, например, шла одновременно и в резонанс, и вразнос… Есть двоящаяся реальность, просвечивающее взаимоналожение персонажей прежнего времени и перформеров, которые проживают прежде всего самих себя, выплескивают собственную свою природу в этих предложенных режиссером обстоятельствах. И в тот момент, когда взрывается нормальная реальность психики, в момент неожиданного удара — я больше не в силах сопротивляться, я попадаю в это магнитное поле страсти… Так и выстраивается между всеми — от персонажей прошлого — через настоящую природу перформера — вплоть до моего собственного ошарашенного восприятия — так и выстраивается круговая порука как своеобразный круговой танец соблазна.