После этой осечки руководители вновь встали на запутанный путь определения понятия «тяжелых» ракет. Во время перерыва я предупредил Никсона о том, что из-за проблем с РГЧИН он не должен отходить от позиции нашей делегации до тех пор, пока мы не получим какую-то информацию от Смита, но он должен попытаться убедить советскую сторону согласиться с нашим определением «значительного». Поэтому Никсон сказал Брежневу, что мы настаиваем на условии, не предусматривающем никакого «значительного» увеличения размеров шахтных пусковых установок (что Советы уже приняли), и определяли «значительное» как 15 процентов (что Советы отвергли). Брежнев, предложивший полное замораживание размеров шахтных пусковых установок на предыдущих встречах, казался немного сбитым с толку, что мы не соглашаемся с тем, что еще несколько месяцев назад было нашей позицией, и озаботились нашими страхами по поводу модернизации советских ракет. В тот момент я полагал, что нет никакого вреда в возврате к старой американской идее, до сего времени категорически отвергавшейся Советами, которая соглашалась с тем, что ограничения затрагивали не только размеры пусковых установок, но также и количество ракет. Это накладывало бы гораздо более строгие ограничения на советскую программу ракетостроения, поскольку они не будут в состоянии улучить их использование в существующем пространстве пусковых шахт. Брежнев, как представляется, был согласен с этим также. Это был последний раз, когда мы сталкивались с ним на переговорах по ОСВ без советников.
Я до сих пор не могу понять, что Брежнев думал о том, что он делает. Предлагал ли он нам действительно уступки? Знал ли он достоверно о нашей программе переделки «минитменов», чтобы рассчитывать на то, что мы отклоним его предложения? Или он просто оказался сбитым с толку из-за технических деталей и был не в состоянии уловить разницу между размерами шахтных пусковых установок и количеством ракет?
Когда два руководителя перешли к БРПЛ, они просто повторили аргументы, изложенные во время первого заседания. Было договорено, что Громыко и я встретятся на следующее утро и посмотрят, сможем ли мы сформулировать совместные указания своим делегациям. Но перед тем, как эта встреча фактически состоялась на даче Брежнева, произошла напряженная и несколько странная стычка между Никсоном и советским руководством.
Это драматическое столкновение произошло, когда Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза похитил Президента Соединенных Штатов Америки. Брежнев пригласил Никсона на ужин 24 мая для того, чтобы обсудить «неурегулированные вопросы». Он сказал, что будет присутствовать только высшее советское руководство. Исключение Громыко было сигналом ограничить присутствие с нашей стороны членами аппарата СНБ. Нам сперва сказали, что Брежнев намеревался обсудить Ближний Восток, в полдень Добрынин сказал мне, что наиболее вероятным предметом разговора будет Вьетнам; на тот момент этот вопрос не поднимался, за исключением магической формулы о том, как «трудно» было советскому руководству принять Никсона. С учетом этого я уполномочил Уинстона Лорда, моего помощника по всем самым чувствительным переговорам, и Джона Негропонте, нынешнего эксперта по Вьетнаму в моем аппарате, сопровождать меня на дачу. План состоял в том, чтобы отправиться через час после ежедневной церемонии подписания (на этот раз о сотрудничестве в космосе), передвигаясь в составе кортежа автомобилей, даже в тех условиях составленного нашей секретной службой.
Брежнев всем заморочил голову. Покидая церемонию подписания, он неожиданно предложил, чтобы они с Никсоном отправились вместе на дачу прямо немедленно. Никсон согласился – ему ничего не оставалось делать, поскольку Брежнев силой подталкивал его в свой автомобиль, – и оба руководителя умчались в большом зиловском лимузине. Президентские помощники довольно быстро осознают необходимость держаться близко к своим начальникам, особенно во время поездок за рубеж. Я прыгнул в советскую машину сопровождения, крича помощнику, что Лорд и Негропонте должны добираться до дачи самостоятельно.