Годы в Белом доме. Том 2

Какими бы ни были советские мотивации, у нас было мало оснований для отказа. В конце концов, они принимали наше предложение в нашей формулировке. Единственным обоснованным возражением было то, что окончательный текст двух параграфов (все остальные были закончены) будет подрабатываться в спешке (один из них, однако, был предложением нашей делегации) и что ущемленное эго и разочарование будут повсюду от Хельсинки до Москвы. В 11.30 я попросил сделать перерыв, чтобы заручиться одобрением президента. В 11.47 я вернулся и проинформировал Громыко о том, что мы продолжим работу. И он, и я просмотрели текст очень внимательно. Мы согласились направить совместные указания в Хельсинки; директивы для обеих сторон будут одинаковыми, так что не понадобится тратить время на всякие пояснения. Зонненфельдт и Корниенко начали их выработку на утверждение Громыко и мной. Теперь встреча на высшем уровне гарантированно будет исторической: никогда прежде одинаковые директивы не направлялись советской и американской делегациям на переговорах. А потом пришло чувство беззаботности, которое сопутствует завершению всех огромных усилий в области внешней политики. «Я считаю, что это очень важная веха в отношениях между нашими странами, – сказал я. – И я горд тем, что имел возможность работать с вами, господа, над этим делом».

Громыко, не подверженный каким-либо преувеличениям, ответил по-русски: «Мы довольны тем, как велись все дела с вашей стороны, и мы старались отвечать взаимностью. Они действительно были трудными и требовали осторожного обращения, эти дела, над которыми мы работали. Делегации экспертов потратили почти три года, в августе этого года будет три года, на это дело. Это поистине хорошая концовка, поистине веха». А потом он пошутил по-английски: «Мы весьма довольны, даже больше чем на 15 процентов».

Так завершились переговоры по договору об ОСВ-1.

Но это еще не было завершением наших трудов. Как и в Китае, нам пришлось платить цену за нашу административную практику, когда мы были вынуждены вновь успокаивать ту группу, которая была исключена из процесса заключения собственных переговоров. И в Москве нам было так же нелегко, как и в Ханчжоу. Часть напряженности была вызвана техническими неурядицами. Когда мы с Громыко согласились примерно в полдень направить совместные указания, я попросил Зонненфельдта позвонить Смиту по открытой линии связи, чтобы проинформировать его о том, что направлены директивы. Поскольку только два вопроса были затронуты, и, возможно, от пяти до десяти предложений, мы полагали, что делегации смогут завершить свою работу и вернуться после этого в Москву на американском самолете, чтобы успеть к церемонии подписания в 20.30. Мы не учли, что самолет нашей делегации имеет поршневые двигатели, и поэтому ему понадобится от двух с половиной часов, чтобы долететь до Москвы. Не учли мы и задержку в передаче информации из-за передачи указаний через ситуационную комнату Белого дома – где, что еще хуже, из-за путаницы им не был поставлен гриф срочности. В результате, если советские директивы достигли Хельсинки в течение 40 минут, наши не поступили и через два часа. Смит, на этот раз должным образом вздернутый, правомерно отказался работать с советским текстом, хотя его заверил Зонненфельдт в том, что указания были совместными. Тем не менее, после повторных телефонных звонков, в результате которых была утрачена всяческая предосторожность (вреда от этого не было никакого, потому что и советская сторона, и мы согласовали вопрос) и окончательного распутывания проблем связи две делегации приступили к работе и завершили совместный документ на борту американского самолета на пути в Москву. Это были геркулесовы усилия, венчающие годы самоотверженного труда.

Тем временем мы отложили церемонию подписания на 23.00, чтобы наша делегация смогла принять в ней участие, а Смит присоединился ко мне на пресс-брифинге, назначенном на 22.00. Обед, устраиваемый Никсоном для Брежнева и других советских руководителей, давно запланированный на тот вечер, был перенесен на один час, чтобы заполнить этот перерыв.