Годы в Белом доме. Том 2

Мы стояли, я искренне на это надеялся, на пороге периода национального примирения, который получит дополнительный стимул в результате уникальной возможности к творчеству, которую я видел впереди. Возможно, Америка нашла способ сочетать идеализм начала 1960-х годов с твердым прагматизмом недавнего прошлого. Китай теперь был важным другом; мы построили новые основы для стабильных отношений с Советским Союзом через Берлинское соглашение, первый Договор об ограничении стратегических вооружений и согласованный кодекс международных отношений. Дипломатическая революция, которая была проделана в это время, открыла чрезвычайные возможности для американской дипломатии. Это, в дополнение к залечиванию нашей вьетнамской травмы, стало причиной больших надежд. Мы ослабили напряженность в отношениях с нашими противниками; теперь настало время заняться укреплением наших отношений с друзьями и урегулированием нерешенных проблем. Мы решили превратить 1973 год в год Европы, подтвердить наши атлантические связи с атлантическим сообществом, а также с Японией. Мы должны были показать, что эти связи были крепче и глубже, чем только что установленные новые отношения с коммунистическими странами. На основе единства и жизненной силы североатлантического альянса мы станем проверять на прочность реальные возможности разрядки. Мы оказались на пороге возникших чрезвычайных возможностей на Ближнем Востоке; я собирался встречаться с помощником по национальной безопасности президента Садата Хафизом Исмаилом в феврале – мой первый шаг в качестве переговорщика по Ближнему Востоку. Никсон начал свой второй президентский срок с мандатом поддержки подавляющего большинства общественности, сильный руководитель на пике своего положения.

Весьма редко в истории случается, когда государственные деятели оказываются в такой обстановке, в которой все факторы так легко поддаются управлению. У нас, как я полагал, была возможность самим формировать события, строить новый мир, используя энергию и мечты американского народа и надежды человечества. Почти несомненно я не смогу принимать участие во всем этом предприятии на протяжении четырех лет; после установления мира я ушел бы – может быть, к концу года. Я был благодарен возможности, которую имел, в плане помощи в подготовке почвы для этого.

Никсон выступил в 22.00 коротко и в примирительном духе. Он отдал дань Линдону Джонсону, который так жаждал наступления такого дня, и он попросил американцев посвятить свою жизнь тому, чтобы «превратить мир, который мы получили, в мир, который будет прочным».

Я позвонил Никсону сразу же после выступления, как я делал это после каждого его важного выступления, чтобы поздравить его. Он, как представляется, был не в состоянии успокаиваться ни на каком достижении. Он уже начинал беспокоиться по поводу брифингов для конгресса, которые должны были начаться на следующий день.

Г-жа Никсон взяла трубку и поздравила меня. Понадобились надежные люди, чтобы довести дело до конца, как сказала она. Что за благородная дама она была! С болью и стоицизмом она переносила клевету и ненависть, которые, кажется, преследовали ее мужа. В отличие от президента она не могла жить фантазийной жизнью, в которой романтические представления украшали часто самим собой навлеченные повседневные разочарования. Она была совершенно лишена иллюзий и всегда настаивала на том, чтобы пройти все испытания в одиночестве. Ее чувство собственного достоинства было неизменным. И если она казалась отстраненной, кто мог знать, какие пожары охватывали ее в суровой жизни. Она не выдвигала претензий ни к кому; ее стойкость была потрясающей и во многом вдохновляющей, потому что ощущалось, что она проистекала из присущей ей мягкости.

Несколько минут спустя позвонил Нельсон Рокфеллер. Он ввел меня в жизнь общества и поддерживал на протяжении всей жизни. Странно, но он был и косноязычным, и немного робким, и, тем не менее, окутывал человека своим теплом. Его надо было очень хорошо знать, чтобы понимать тактильные средства общения – подмигивания, легкие толчки локтем, бормотания, при помощи которых он давал знать, что интересуется, так он создавал уют и внутреннее спокойствие. И он был типичным американцем в своем неугасимом оптимизме. Он и представить себе не мог, что неверное нельзя будет исправить или что усилие может преодолеть препятствие на пути благородных целей. Он всегда поддерживал и поощрял. Он был там как само собой разумеющееся явление, когда его и не просили, во время каждого кризиса тех лет. И в таком духе он говорил со мной с гордостью за то, что его стране удалось совершить. Он видел в мощи Америки благословение, возлагающее обязанность – защищать свободных, давать надежду обездоленным и истинно идти по пути справедливости и милосердия.