《Гойда》 (оригинал с Фикбука, слэш)

- Кобыла..? – сипло усмехнулся Иоанн сей жестокости, потирая переносицу, - Оно что тебя волнует, мразь.

Фёдор не отводил леденящего взору от владыки. Царь же, стиснув зубы, оскалился.

Иоанн выудил чистый лист, обмакнул перо, едва не сломив его, и принялся складывать указ.

…

Василий Сицкий со вдовствующей дочерью и малолетним Петром явились в Москву.

Они предстали пред великим владыкой.

Василия рынды не пускали ступать дальше, но вдову Басманову с чадом Иоанн призвал к себе жестом.

Варвара пала на колени, поцеловала царский перстень, равно как и малолетний, но уж разумный Пётр. Как раз чадо занимало Иоанна премного.

Царь улыбался, заглядывая в очи мальчишки.

- Славного породила же, - молвил Иоанн, потрепля мальчишку по голове.

Пётр оглянулся на мать, и та едва сдержала свой порыв, когда государь одной рукой приподнимая её чадо и посадил себе на колено.

- Добрый государь, - сглотнув во страхе и трепете, Варвара поклонилась.

Иоанну же не было никакого дела до её докучливого раболепства. Чем больше владыка глядел на черноволосого мальчонка, на белу его кожу и ясные глаза, бесстыже раскосые, тем боле дух владыки свирепел.

- Твой батюшка, - с тихим придыханием молвил владыка, оправляя волосы мальчонки, - смелым был. Много много смелее прочих.

- Милосердный владыка, - уж взмолилась княжна, слыша ту стылую жуть во гласе царском, но единый взгляд царя пресёк этот жалкий лепет, и Варвара смолкла.

- До того смелым был, - продолжил царь, и на устах его затевалась оскалистая ухмылка, - что ничего не страшился, во всём белом свете. Даже меня не страшился. Вот то-то его и сгубило.

Иоанн грубо столкнул Петра прочь, и мать обняла своё дитя. Её пылкие объятия лишь больше передали ту дрожь, коей исполнилась Варвара.

Иоанн поднялся с трона, взводя руку пред собой. Его будто бы ослепший взор окинул палату.

- Его сгубило, и всех вас, - молвил царь, осеняя Сицких крестным знамением.

…

«А ты думал, у меня нету на тебя управы, пёс?» вздыхал Иоанн, откидывая тяжёлую голову назад.

Дни мерно сменяли друг друга, вновь и вновь.

Наступила грязная и тягостная весна.

Этим ранним утром всё стихло. Последняя ночная звезда будто бы не теряла надежды что-то узреть в мире людском, прежде чем погаснуть в далёком небосводе.

В этих сумерках Иоанн брёл по двору, отчаявшись найти сон в эту ночь. Он ступал кругами – всяко, так говорили следы на мягкой сырой земле.

Глубокое дыхание пыталось наполнить грудь Иоанна жизнью, но нынче был иной воздух. Он был полон непосильного гнёта, и по сему прогулка ничуть не принесла покою ни разуму, ни душе.

Иоанн бездумно брёл и брёл, вновь натыкаясь на собственные следы, не дивясь, не огорчаясь тому, и даже не желая выпутаться из этого.

Но всё же како-то глухой тяжёлый звук заставил Иоанна поднять взор.

То доносилось с конюшни.

Мрачной тенью царь стал на пороге.

Иоанн сразу завидел в утреннем полумраке исхудавшую, измученную брошенную лошадь. Её чёрные по-людски умные глаза тоскливо держались открытыми через силу. Вдоль уголкой виднелись полосы. Конюхи не могли взять в толк, где кобыла могла надышаться дымом али угореть, и отчего влага вновь и вновь выступает на глазах.

Не могли холопы ничего поделать и с её охотою к еде – в стойле было и пшено с овсом, и чистая вода – токма с ночи поменяли, но лошадь едва принюхивалась, аль попробует саму малость, да отводила морду.

Её грива поредела, сделалась ломкой да с проплешинами, и вид весь был убогий и замученный.

Завидя Иоанна она повела головой, уставившись, будто давно уж ждала его явления.

Владыка оглядел её слабую шею, которая, видать, с больший трудом держало тяжёлую голову.

- Глаза мозолишь, - злобно процедил Иоанн, отворяя стойло.

Лошадь выждала перед первым осторожным шатким шагом. Под пристальным взором владыки, кобыла неловко и ковыляла прочь из конюшни.

Иоанн следовал за ней мрачной тенью. Неча было нынче дожидаться привратников. Много ли мороки – для великого-то государя – отворить ворота?

Последний раз качнувшись на ослабших исхудавших ногах, лошадь покинула кремль, выйдя на свободу.

Унылое небо медленно светлело.

…

Тьма и сырой холод каменного пола – всё, чему мог внимать Фёдор. Он предался всем своим чувствам, слыша шаги подле себя, пущай, что слух подводил, монотонно и въедливо гудя.

Единственное прикосновение отдалось нестерпимой болью в руке. Фёдор отчаянно метнулся, и стальная цепь беспощадно въелась ему в руку, раздирая свежие раны.

- Уймись! – раздался сдавленный знакомый голос.

Басманов продолжил отбрыкиваться, не различив, от кого противится.

Раздался лязг и звон, Фёдора затрясло – в разуме, и боле того, в теле – оставалось горячая и жестокая память от пыток.

Отчаяние и боль заслоняли рассудок юноши, и он продолжал так и норовить вырваться прочь.

- Уймись, говорю тебе! – повелел Афоня, не в силах в слепую найти замка от оков.

Слова опричника ничуть не успокоили Басманова, но лишь больше пробуждали какой-то звериной неистовой ярости. На Басманове не было и живого места, но дать себя сгубить вот так он не мог позволить.