Големикон

– Иногда мне кажется, – говорил Кэйзер в те моменты, когда мыслям становилось тесно в голове, и они фаршем из мясорубки лезли наружу, – что меня просто не существует, потому что никто не хочет, чтобы это был я – они хотят видеть на моем месте Анимуса, и успешно это делают. А я… растворяюсь, словно выпадаю в осадок и затмеваюсь дедушкой….

Все это гложило Кэйзера долгие годы, и вся его жизнь, по крайней мере пока, стремилась лишь к одному – доказать, что не нужно сравнивать его с дедом, он не хуже него, он тоже чего-то стоит, и стоит многого. Кэйзеру не просто хотелось, а необходимо было перестать быть тенью, обрести плоть и кровь и засиять своим светом, а не отблесками того, что оставил дедушка.

А средства – Инкубуса иногда даже дрожь от этого пробирала – мэр Хмельхольма всегда выбирал самые сложные, радикальные, но, чего греха таить, действенные.

Скрипнули огромные ворота с рисунком-наброском истукана.

Алхимик шел мимо рядов бесконечных големов и постукивал по рубинам у них во лбах, словно бы в поисках тайника. Кэйзер стоял в стороне, бегая глазами по механическим рукам и ногам, заплаткам на головах и телах. Рядом обливался потом молодой механик.

– Ага, ага, отлично, прекрасно… – бубнил себе под нос Барбарио. – Так, тут не очень, но работать будет, так, здесь…

– Вы точно все проверили? – нахмурился мэр, обращаясь к механику.

– Да, не осталось ни одного поломанного голема в том смысле, в котором… мы обычно это говорили. Правда, единственный нюанс, – механик вздохнул, готовясь к самому неприятному. – У нас небольшой… перебор по количеству. Откуда-то взялись еще два голема – и такое ощущение, что их специально вывели из строя и для вида раскололи.

– Тем лучше, – только и ответил Кэйзер.

Механик вздрогнул – он все еще не отвык считать големов чем-то, лишь отдаленно напоминающим живых существ, самих людей. Это кладбище все еще оставалось для механика кладбищем в прямом смысле этого слова, а потому, казалось, что работать приходится с трупами, которые просто хотят остаться в покое, но вместо этого получают вторую жизнь… Механик хотел вернуться в те времена, когда он работал с определенно механическими вещами; возвратиться в тот момент, когда Кэйзер внезапно не приказал собирать големов по новой.

Видимо, думал механик, мэр не воспринимал глиняных истуканов живыми существами… и это поражало.

Будь механик чуть постарше – знал бы, что не только големов мэр Кэйзер воспринимал неживыми.

– Ну все просто замечательно, – выдохнул Инкубус, закончив «простукивание». – Кроме того, что я чуть с ума не сошел этим заниматься ну и, само собой, кроме того, что мы собираемся сделать. Я напоминаю, что магический фон сейчас так тряхнет…

– Ты говорил, – отмахнулся мэр, сгибая и разгибая механические пальцы. – Сейчас.

– Ну, – пожал плечами алхимик – точнее, просто дернул верхней частью тела-шара, будто на мгновение втягивая голову прямиком в тело. Подошел к Кэйзеру. – Сейчас так сейчас.

Барбарио Инкубус зажмурился и щелкнул пальцами – ничего особенного не произошло, разве что… големы вдруг зашевелились, задергались, словно в судорогах: все до единого, лежавшие здесь, давно позабывшие, что такое жизнь – хотя, говоря откровенно, никогда и не знавшие. По кладбищу пронеслась волна сладкого воскрешения и неслышимого стона, будто мольба забыться вновь, вновь стать одним целым с пустотой.

Големы вставали, выпрямлялись, скрежетали новыми механическими конечностями и вновь замирали, как вековечные стражи.

Механическая рука Кэйзера онемела и повисла – мэр подхватил ее второй рукой, не сводя глаз с просыпающихся, обновленных големов. Никакого триумфа внутри, закручивающего эмоции в тугую бурю, в самодовольный шторм – только облегчение.

Тем более, что главный триумф был еще впереди и ждал глубоко под землей.

Мэр не слышал Барбарио, что-то ворчавшего насчет механической руки, не замечал шокированного механика – никак не реагируя на происходящее, Кэйзер сказал только одно слово, оно сорвалось с губ легким призраком былого и грядущего:

– Дедушка…

Заснеженные горные пики в лучах рассеянного солнца, далекие и изогнутые, словно точки гуаши, кедры на склонах, прикрытые холодящей воздушной пеленой изображения – все они внезапно накренились, взорвались деталями, ударили в голову и поплыли воском догорающей свечи, становясь своим жалким подобием, смесью непонимания и протяжного, неслышимого, но ощутимого звука.

Альвио схватился за голову – пейзаж перед глазами слишком быстро стал невыносимо болезненным. Драконолог только недавно сошел с поезда и только успел осмотреться, вспомнить о прошлых поездках в горный Хмельхольм, насладиться видами, как тут его накрыло этим тяжелым раздраем, непонятно откуда пришедшим.