Големикон

Когда терпение достигает предела, Кэйзер не помнит. Мэр решает скинуть с себя это бремя, стать самим собой, избавиться от тени дедушки: до этого ничего, никакое изобретение и решение, не помогало, поэтому теперь он видит лишь один способ…

… и берется за вымирающих грифонов, не замечая ни средств, ни потерь – ему нужны их скелеты. Но все проваливается, не клеится, Кэйзер лишается руки. Тогда мэр придумывает первый в семи городах механический протез, заменяет им конечность, теперь приходится бесконечно пить рубиновые настойки… Опять разговоры о гениальности внука Анимуса, только и всего, и ничего о нем самом, о Кэйзере…

Но в этом протезе и старом кладбище, окутанном суевериями, мэр Хмельхольма видит возможности, ведущие к единственному решению, громогласному удару гонга на все семь городов – к войне.

Свет рассеивается, возвращается в привычное состояние, уносит за собой картинки, вновь открывая вид на мир не с черного хода реальности, а через главную дверь, чтобы оказаться здесь и сейчас…

Кэйзер не убрал руку с груди первого голема. Земля под ногами дрожала. Мэр шептал – почти как тогда, над телом мертвеца:

– Почему, дедушка… – он со скрежетом сжал механическую руку.

Замолчав, Кэйзер добавил, смотря прямо в пустые глазницы голема Анимуса:

– Почему все еще только твоя тень?

Глава 7. Имя войны

Так пусть звучит набат войны,

Услышит мир мое дыхание.

Сегодня мир увидит огонь!

«Эпидеия»

Облака нависали налитой чернилами ватой, давя почти физически, и Прасфора ощущала это даже через полусон – туда они являлись крылатыми призраками сомнения, заставляющими ее, Прасфоры, маленькую фигурку метаться по темноте, упираться в дно, которое было и сверху, и снизу; теряться в этой темноте и снова находить себя, потому что ни одна чернота никогда не бралась из вне…

Впрочем, увидела затягивающие небо массивные тучи Прасфора только тогда, когда проснулась, тяжело задышала и посмотрела в окно. Облака, в отличие от всего остального, будто бы замерли на месте.

Девушка поправила свитер, пучок волос, посмотрела на задремавшего Альвио и вновь уставилась в окно. Голову раскололо на части, как старое зеркало – после небольшого дневного сна мир стал сам на себя не похож, искривился до боли в висках, во рту пересохло, а время и пространство запутались. Девушка пыталась сообразить, сколько она продремала. За окном барабанил дождь, его стальные удары почему-то казались чрезвычайно громкими.

Прасфора повернула голову обратно. Альвио уже приоткрыл слипшиеся глаза, тоже поначалу соображая, какой сейчас час, где он и что вообще тут делает. Еще полусонный драконолог поймал на себе взгляд Попадамс, снял очки, потер глаза и протянул:

– Дождь…

Прасфора улыбнулась – вопреки общему настроению, даже хотела засмеяться, но опять отвлеклась на дождь. Нет, все-таки он барабанил по стеклу совсем не по-детски: казалось, что даже поезд содрогался, будто бы с неба сыпался град валунов.

Драконолог заерзал и повторил:

– Нет, это что, правда такой дождь?

– Ты тоже чувствуешь?

– Если ты про то, что все словно дрожит – да.

Прасфора замерла.

– Да. Я про это самое.

И тут поезд затормозил так резко, что Альвио, только собиравшийся потянуться, полетел вперед, завалившись прямо на Прасфору. Немногочисленные пассажиры тоже повылезали со своих мест, заворчав, забурчав и заругавшись что есть мочи.

– И что это такое было?! – попытался встать драконолог, восстанавливая равновесие.

– У меня есть догадка, – Прасфора помогла ему подняться, – но я очень не хочу ее озвучивать.

Поезд встал, дождь барабанил, а пол все еще нехорошо дрожал – и даже за возмущениями пассажиров слышен был скрежет магических механизмов, ставший не привычным, слегка убаюкивающим, а раздражающе-разлаженным.

Пока Прасфора и Альиво поднимались, в вагон ворвалась госпожа Батильда, гордо перешагивая через еще не успевших подняться людей.