Големикон

– Да-да-да! – фыркнул явно недовольный алхимик. – А потом…

– Ты поднимаешься с нами? – спросил Кэйзер.

– Я? Да ни за что! – отмахнулся Инкубус. – Я совсем, совсем не дружу с высотой, и это прекрасно знаешь, так что не делай вид…

Алхимику показалось, что мэр улыбнулся – Барбарио никогда не был уверен, точно ли он видит улыбку Кэйзера, или это просто мимолетное видение того, что хотелось бы различить на лице.

– А могу я тоже… – вмешался вдруг Фюззель, но даже договорить не успел.

– Нет, господин Испражненц. Вы – вице-адмирал, сами просили. А все мы должны быть там и… делать войну, – Кэйзер обрубил инициативу на корню.

– У нас все готово, – отчитался Хюгге. – Можем… начинать.

– Представь, что было бы тогда, если бы все вышло с грифонами, – отвлекся вдруг мэр. Попадамс вжал голову в плечи, но быстро привел себя в порядок, не давая воспоминаниям снова посеять сомнение в собственном выборе.

– Проследи за големами, – не желая ничего добавлять, попросил у алхимика Хюгге.

– Поди за ними проследи еще и уследи, – фыркнул тот. – Они уже ожидают.

Кэйзер сжал механическую руку и окончательно ступил на металлически-костяной борт. Остановился и взглянул на Испражненца, отводящего взгляд:

– Прошу вас, господин Фюззель. Добро пожаловать на борт. Все карты – в ваши руки, – мэр замолчал на миг. – И весь мир – к вашим ногам.

Мира ему никогда и не нужно было. Одной конкретной таверны – вполне достаточно. Что ж, цель… не оправдывает такие средства, но других просто не осталось в рукавах.

Фюззель Испражненц сглотнул, проклял все и вся, маленькими шажками взошел на борт и зачем-то посмотрел наверх – тут же прокляв на этот раз и себя.

Небо преломлялось, кривясь, за ледяной коркой.

Госпожа Батильда постучала по металлической пластине на боку застывшего голема, будто бы проверяя, нет ли там сейфа. Видимо, результат ее не удовлетворил – она наклонилась еще ближе, приложила ухо к телу истукана и постучала вновь

Альвио как бешеный чуть ли не за шкирку оттащил ее в сторону.

– Да что вы себе позволяете! – забрыкалась она, вырвавшись. – Вы мешаете моей работе!

– Вы стучите по голему с механической рукой, – у Альиво от шока даже очки на нос сползли, – который только что маршировал на войну!

– Ну теперь-то он стоит, – эту фразу журналистка словно ножом прочертила.

И действительно: когда из-за городских ворот вышагали все големы, они просто остановились там, где стояли – их было так много, что они уже замерли вдали от горы, а красные рубины их, сверкая в холодном, притушенном тучами свете, будто глядели на равнины. Глиняные гиганты, дополненные механическими частями – как же радовалась госпожа Батильда! – просто стояли и ни на что не реагировали. Как и всякие големы, оставшиеся без дела – пока.

Альвио долгое время вообще не планировал к ним приближаться, а вот журналистка «Хмельных вестей» загарцевала вперед моментально, как только големы перестали подавать признаки активной жизни. И тут уже начали подтягиваться любопытные пассажиры затормозившего и все еще стоявшего на путях поезда – перрон заполнялся людьми, и они шли к воротам, бродили между замерших големов и наблюдали.

Альвио все это напоминало игру на выживание – как гулять рядом с алхимическими бомбами, которые могут рвануть в любой момент.

Батильда вырвалась и продолжила рассматривать истуканов. Драконолог отошел и облокотился о камни – ладно, что тут поделаешь, не хочет – как хочет. Альвио посильнее укутался в шарф, посмотрел в сторону и увидел барельефы грифонов – тут же подумал о них, потом – о черепах и рассказах Прасфоры, потом – о самой Прасфоре.

Он долго боролся с собой, не хотел отпускать ее туда одну, но все же пришлось договориться с самим собой, найти душевный компромисс и выровнять противоречивые чаши весов заботы – ей нужно было сделать это самой, просто необходимо, просто потому что иначе… иначе она бы стала не собой.

Он помнил ее поблекшие, словно матовые, лишенные былой невероятной небесной голубизны глаза, когда встретил ее здесь, и когда она вернулась домой – и клубящуюся дымку отчаяния и темноты там, в зрачках, ставших жидким дымом; темноты, глупо было не признавать, ее собственной, ведь она живет в каждом, фокус в том, чтобы научиться уживаться с ней, но это совсем не то, что пугало его. Пугало то, что Прасфора перестанет идти вперед, перестанет бороться с собой и всем остальным миром, разбивать вдребезги те комплексы, которые сама себе и придумала.

Ведь ключ от единственного в мире замка для цепей, созданных нами для нас же, есть только у их создателя – нетрудно понять, у кого конкретно.

Это не была любовь, конечно нет, она давно выветрилась, как старые духи, остался лишь привкус – то ли приятный, то ли нет: Альиво, да и Прасфора, понять не могли. Никакая не любовь, нечто большее, крепкое и неразрывное – забота будто бы о своем незримом двойнике, такая забота, ради которой готов, возможно, сделать хуже сейчас, сделать слегка больно и жестоко, ведь точно знаешь, что потом без этого она не справится, а за нее этого сделать нельзя, просто невозможно.