Голливудские триллеры

Я слышал, что у Констанции Раттиган — самая миниатюрная ступня во всем Голливуде, а может, и во всем мире. Она всегда заказывала обувь в Риме, и ей два раза в год присылали ее авиапочтой — за это время старая как раз успевала раствориться от шампанского, пролитого особо страстными поклонниками. Маленькие ножки, изящные пальчики, кукольные туфельки…

Два крохотных следа, оставленные ею в бетоне у Граумана вечером 22 августа 1929 года, — лучшее тому доказательство. Обычно девушки, которые пытаются приложить свои туфли к этим отпечаткам, сразу начинают чувствовать себя великаншами — и в ужасе отходят подальше…

Надо сказать, довольно странное ощущение — оказаться вечером в одиночестве на площади у Граумана, — единственном месте во всем давно почившем, но так и не похороненном Голливуде, где потребители грез могут… сдать товар обратно.

Толпа заметно поредела. Наконец, метрах в семи от себя я разглядел отпечатки Раттиган. И похолодел.

Потому что как раз в этот момент какой-то лилипут в черном плаще и надвинутой по самые брови шляпе подошел и… засунул в них свои ботинки.

— Боже всемогущий, — вслух проговорил я. — Они влезли!

Лилипут стоял и тупо смотрел на свои лилипутские туфли. Пожалуй, это был первый случай за сорок лет, когда в следы Раттиган кому-то удалось поместиться.

— Констанция? — почти шепотом позвал я.

Плечи лилипута вздрогнули.

— Я рядом с тобой, — шепнул я, и это было похоже на рефрен из какой-то песни.

— Ты — один из них? — произнес голос из-под широкополой шляпы.

— Один из кого? — спросил я.

— Ты — смерть, которая меня преследует?

— Вообще-то, я — друг, который пытается тебе хоть как-то помочь.

— Я тебя давно жду… — продолжал голос, в то время как ноги продолжали стоять не двигаясь в бетонных следах Констанции Раттиган — будто приросли к ним.

— Как все это понимать? — спросил я. — Что за безумные догонялки? Ты действительно боишься — или просто валяешь дурака?

— Как ты можешь такое говорить! — произнес невидимый голос.

— А что? Что еще я должен думать про все эти ужимки и прыжки? — сказал я. — Между прочим, кое-кто вообще решил, что ты собралась писать мемуары и ищешь себе помощника. Так вот, если ты рассчитываешь на меня — уволь. У меня есть занятие получше.

— Что может быть лучше… чем я? — произнес совершенно упавший голос.

— Ничего, конечно, — и никто… Но скажи, ради всего святого: смерть правда гонится за тобой? Или ты просто пытаешься таким образом изменить свою жизнь — одному Богу известно, в какую сторону?

— Бетонные могилки дядюшки Сида. Они, конечно, лучше. Имена, под которыми ничего нет… Ладно, проехали.

— Может, ты хотя бы повернешься ко мне?

— Так я не смогу говорить.

— Или это новый способ меня заинтриговать? Но я пока так и не понял: наш погребальный сосуд наполовину полон — или наполовину пуст? Эти красные пометки в Книге мертвых сделал кто-то другой — или ты сама?

— Ну, разумеется, кто-то другой! Иначе с чего бы я так перепугалась? Эти мерзкие красные пометки… Я должна была просмотреть их все до одной — найти тех, кто уже умер, и тех, кто пока жив. Пока… Послушай, а у тебя не бывает такого ощущения, что… все уже — сливай воду, отсчет пошел?

— Только не для тебя, Констанция.

— Как раз таки для меня! Иногда вот ложишься спать этакой Кларой Боу[413], а утром просыпаешься, а вместо нее в зеркале какой-то… Ной, перебравший водки. Скажи, у меня сильно состарилось лицо?

— Да нет, очень даже красиво состарилось.

— А, теперь уж все равно… — Она махнула рукой и посмотрела в сторону Голливудского бульвара. — Когда-то здесь были туристы так туристы. А теперь… Шляются какие-то оборванцы в потертых рубашках. Все кончено, малыш. Венецию засыпали, фуникулер заржавел. Голливуд и Вайн… Да было ли это все вообще?

— Давным-давно… Когда в «Браун-дерби»[414] на стенах висели портреты Гейбла и Дитрих, когда все метрдотели сплошь были русскими князьями, а к парадному входу в своем двухместном авто лихо подруливал Роберт Тейлор с Барбарой Стэнвик[415]… И каждый, кто хоть раз ступал на перекресток Голливуд и Вайн, мог сказать, что наконец-то познал блаженство…

— Красиво говоришь, черт возьми. А хочешь знать, где была мамочка?

Она нырнула рукой под плащ и достала оттуда какие-то газетные вырезки. Я успел разглядеть Калифию и Маунт-Лоу.

— Я был там, Констанция, — сказал я. — Старик погиб под лавиной газет — прямо-таки смерть на тектоническом разломе Сан-Андреаса[416]. Сдается мне, что кто-то специально обрушил на него все эти штабеля. Не слишком почетное погребение. А Царица Калифия? Упала с лестницы… А твой брат — священник? Ты ведь была у всех троих — а, Констанция?

— Я не обязана тебе отвечать.

— Ну, хорошо, давай поставим вопрос по-другому. Ты любишь себя?

— Что…