Голливудские триллеры

— Вот послушай. Например, я — себя люблю. Да, черт возьми, я не идеален, но я ни разу в жизни не завалил никого в кровать, пользуясь своим положением. Мне все говорили: живи по полной, отрывайся! А мне это просто ни к чему. Даже если мне все подадут на блюдечке. Чем меньше грехов, тем лучше спится. Конечно, у меня тоже всякое бывало. Однажды, когда еще был маленький, сбежал от бабушки — удрал вперед на несколько кварталов, и она искала меня, пришла домой вся в слезах… До сих пор не могу себе простить. А еще — пнул своего пса, единственный раз в жизни. Прошло уже тридцать лет, а меня все еще мучает совесть. Но все же с таким списком грехов можно спать и видеть нормальные сны…

Констанция все так же стояла в своих бетонных следах.

— Боже мой… — сказала она. — Мне бы твои сны…

— А ты попроси — я тебе одолжу.

— Ты всегда был как ребенок… — сказала Констанция, — наивный, безответный, невинный младенец… За это я тебя и люблю. Что касается меня, то, думаю, это дохлый номер — пытаться получить ангельские крылышки у врат небесных — в обмен на черные грязные кошмары…

— На всякий случай уточни это у своего братца.

— Да что там уточнять… Он уже отправил меня в ад, тут, на днях…

— Ты не ответила на мой вопрос. Ты себя любишь?

— То, что я вижу в зеркале, мне нравится. Но то, что там, в глубине, за зеркалом, честно говоря, меня пугает. Я просыпаюсь от этого по ночам, оно стоит у меня перед глазами… Если бы ты знал, какое оно. Помоги мне…

— Но как? Я же не знаю, что есть что. Где ты, а где твое отражение. Что на поверхности, а что внутри.

Констанция попыталась переставить ноги.

— Погоди-ка, стой пока на месте, — сказал я. — Красный свет… Ты застряла в этом дурацком бетоне. Что же делать?

На моих глазах она с трудом вытащила ноги из туфель.

— О господи, на нас же люди смотрят! — воскликнула она.

— Да нет там никаких людей. Театр закрыт. Фонари еле светят.

— Ты не понимаешь. Мне надо идти. Прямо сейчас.

Я бросил взгляд на парадный вход театра Граумана — он по-прежнему был открыт, и рабочие заносили туда оборудование.

— Это следующий ход, но, черт, как же мне туда попасть?

— Просто дойди.

— Нет, ты не понимаешь. Это как классики. Нужны другие клетки, то есть следы, ведущие к двери. Черт! По какой же цепочке следов мне прыгать?

Она дернула головой. Черная шляпа упала на асфальт. Я увидел бронзовые, коротко остриженные волосы Констанции.

— А если я скажу тебе — иди? — спросил я.

— Я пойду. — Она по-прежнему стояла, глядя перед собой и не поворачиваясь, как будто боялась, что я увижу ее лицо.

— И где мы сможем встретиться снова?

— Бог его знает. Скорее же! Говори — «иди». Они уже близко.

— Кто — они?

— Все… эти. Они меня убьют, если я не убью их первой. Ты же не хочешь, чтобы я умерла прямо здесь? Скажи — не хочешь?

Я поспешно потряс головой.

— Ну, тогда говори: «На старт, внимание…»

— На старт, внимание…

И она пошла.

Она двигалась по площадке зигзагами. Пробежала вправо, потом — влево, потом остановилась, а потом прошагала еще две цепочки — и застыла, как будто дальше — минное поле.

Раздался резкий гудок автомобиля. Я обернулся. Когда я снова посмотрел на вход в Граумана, то увидел, как парадная дверь открыла пасть и заглотила какую-то тень…

Я сосчитал до десяти, чтобы дать Раттиган время уйти, потом наклонился и вытащил из бетонного отпечатка туфли, которые она там оставила. После этого я прошел по первой цепочке следов к тому месту, где она останавливалась. «Салли Симпсон, 1926», — прочитал я, и это имя показалось мне эхом из далекого прошлого.

Затем я проследовал по второй цепочке. «Гертруда Эрхард, 1924». Еще более далекий призрак времени. И, наконец, третья — почти до самого входа. «Долли Дон, 1923. Питер Пэн». Долли Дон? В голове мутной чередой пронеслись десятки лет. Я почти ее помнил…

— Черт… — прошептал я себе под нос. — Дальше — некуда…

И приготовился к тому, что вот сейчас невсамделишный китайский дворец дядюшки Сида откроет свою черную драконью пасть и скажет «ам».

Глава 21

Я остановился прямо перед ярко-красной дверью, потому что явственно услышал голос отца Раттигана, который прокричал прямо мне в ухо: «Плакать хочется!»

На всякий случай я решил достать Книгу мертвых.

До этого я просматривал только имена и фамилии, а теперь решил поискать по месту. Театр Граумана я нашел на «Г». Там значился адрес и фамилия — Клайд Рустлер.

Рустлер. Насколько я помню, он снимался у Гриффита и Гиш[417], а ушел из кино в 1920-м после скандальной истории со смертью Долли Димплз[418] в ванне… Интересно, он еще жив? На бульваре звезд он значится — но там ведь «хоронят» без предупреждения. А потом точно так же вымарывают из истории — в духе дядюшки Джо Сталина[419], который всегда использовал для этих целей самое надежное средство — ружье.

У меня подпрыгнуло сердце — его имя тоже было обведено красным, а рядом — два креста.

Раттиган… Я посмотрел в темноту за красной дверью.

Раттиган, это понятно. Но… Рустлер, этот-то здесь откуда? Я уже взялся за бронзовую ручку двери, в то время как чей-то голос пробубнил прямо у меня над ухом:

— Да нечего там тырить…