Голливудские триллеры

— Все возвращается[452]…— Он прищурил глаза, как будто смотрел куда-то вдаль. — Господи, сколько женщин прошло через мои руки и через мое сердце. Я их не видел — они приходили, уходили… И у каждой был свой запах. А теперь — все возвращается. Все просто ходит по кругу. У меня такое чувство, что я сосуд, который заткнули пробкой.

— У меня тоже такое чувство.

— Брось! Крамли говорит, если ты отвинчиваешь вентиль, лучше отойти в сторонку. Ты у нас пацан что надо.

— Я не пацан!

— Вот-вот… Именно так говорят пацаны лет в четырнадцать, когда у них ломается голос и начинают расти усы.

Он снова вернулся к зеркалу, тронул пальцем помадный след и уставился незрячим взглядом на остатки древнего вещества.

— Значит, думаешь — Констанция?

— Не думаю — чую.

— Чуйка у тебя мощная, нечего сказать… Это я еще по твоей писанине понял — мне читали. Знаешь, маманя моя как говорит? «Одна хорошая чуйка — лучше, чем два мозга». Народ-то все больше мозгом пользуется — вместо того чтобы прислушаться к тому, что сидит под ребрами. Как его там? Гонг… нет, ганг… Ганглий, что ли? Но маманя по-другому его называет — паучок внутри. Как только она видит какого-нибудь долбаного политика, у нее сразу открывается чуйка — где-то в районе желудка. Если паук там шебуршит, то она улыбается, и это значит — да. А если сжимается в комочек, то она глаза прикрывает, это значит — нет. И у тебя эта штука тоже есть. Моя мать тебя сразу раскусила, по книжкам. Говорит, рассказы у него странные (по-моему, она хотела сказать — страшные), и пишет он их не серым веществом. И он умеет дергать своего паука за лапки — вот что сказала моя… маманя. «Этот парень никогда не будет болеть, его никогда никто не отравит, потому что он все выблюет, и он знает, как растормошить своего паука». А еще сказала — этот не станет по ночам заниматься всяким непотребством, чтобы состариться молодым. Он мог бы стать хорошим врачом — кто знает, как найти болячку, вырвать ее, а потом выбросить.

— Она что, правда так говорила? — У меня покраснели щеки.

— Такая у меня маманя. Родила двенадцать детишек, схоронила шестерых — остальных вырастила. Два мужа, один — дурной, другой — хороший. Во всем до тонкости разбиралась, знала даже, на каком боку надо лежать в постели, чтобы запора не было…

— Жаль, что я не был с ней знаком…

— Она всегда здесь… — Генри приложил ладонь к груди.

Затем он снова вгляделся в невидимые зеркала и, вынув из кармана черные очки, протер их и надел.

— Так получше. Черт. Раттиган с этими надписями… она что — совсем там съехала? Хотя, положа руку на сердце, — была ли она когда-нибудь нормальной?

— Бывает иногда. В открытом море. Я слышал, она плавает там с морскими котиками, тявкает вместе с ними по-тюленьи. Вольная душа[453].

— Ну и оставалась бы там.

— Типа, второй Герман Мелвилл? — усмехнулся я.

— Извини, не расслышал?

— Да это я читаю «Моби Дика» — уже лет пять… Мелвиллу надо было оставаться в море — со своим любимым дружком Джеком. На берегу у него душа разрывалась на части. Он и не жил — просто старел и двигался к смерти. Тридцать лет неизвестно зачем проторчал на таможенном складе…

— Жаль сукина сына, — сказал Генри.

— Да, жаль сукина сына, — тихо повторил я.

— А Раттиган? Ей, что ли, тоже лучше жить в море, а не в этом роскошном доме на берегу?

— Роскошный, большой, белый… Все правильно. Только это не дом. Это — гробница, в которой живут призраки из кинопроектора. Огромные — сорок футов в высоту и пятьдесят лет в ширину. Как в тех фильмах на большом экране. Как в старых зеркалах… И еще — одинокая баба, которая почему-то их всех ненавидит…

— Да, жаль сукина сына, — сказал Генри.

— Да и суку тоже… — добавил я.

Глава 32

— Давай еще глянем, — сказал Генри. — Включи фонарь, чтобы я мог идти без трости.

— Ты действительно чувствуешь, когда есть свет, а когда нет?

— Наивный. Читай имена!

Я взял его за руку, и мы снова двинулись мимо зеркал — я зачитывал ему имена и фамилии.

— А даты под ними? — строго спросил Генри. — Они идут по возрастанию?

Ну да, они шли по возрастанию: 1935. 1937. 1939. 1950. 1955… И возле всех были имена, и все разные. Имена, имена, имена…

В конце концов Генри сдулся.

— Больше не могу… — сказал он. — Может — хорош?

— Еще одно. Читаю дату — тридцать первое октября прошлого года.

— Кстати, ты заметил — вся фигня всегда случается с тобой на Хеллоуин?

— Мудакам всегда везет, — пожал плечами я.

— Так, дата есть… — Генри тронул зеркальный лед. — А имени что — нет?

— Нет.

— Значит, наверняка вернется и впишет. Тихонько, по темноте — так, чтобы ни одна тварь не услышала. Она ведь…

— Тсс, Генри… — Я вгляделся в глубину зеркального коридора, в самую гущу призраков.

— Слышь, братан. — Генри взял меня за руку. — Пойдем-ка отсюда.

— Еще одно, точно последнее… — Я сделал десяток шагов и остановился.

— Подожди, не говори… — Генри втянул в себя воздух. — Под тобой пол… кончился.

Я посмотрел вниз, в круглый люк. Взгляд проваливался в черную бесконечность.

— Судя по звуку, там пусто… — Генри снова вдохнул. — Это ливневый сток, не канализация!

— Да, он под задней стеной.

— О господи!