Голод

Ну, сочтут тебя дурочкой, и что? Ты расскажи, а они уж пускай сами решают.

Я поднимаюсь на ноги и торопливо иду прочь. Но… останавливаюсь. Бросаю неуверенный взгляд через плечо.

Этот человек – сверхъестественное он существо или нет – так изранен, что не в состоянии никому навредить. И, судя по его ранам, не такой уж он страшный монстр, как про него рассказывают.

Кто-то же сделал это с ним. И этот кто-то наверняка был человеком.

Я еще какое-то время смотрю на изуродованное тело.

«Помоги». Единственное слово, которое он смог выдохнуть, было просьбой о помощи. При этой мысли у меня что-то сжимается в груди.

Если это и правда всадник… мне определенно лучше просто уйти.

И все же я стою посреди дороги, не сводя с него глаз.

Мне вспоминается тетя, которая меня, в общем-то, в гробу видела. Если бы я вот так лежала в канаве, не уверена, что она стала бы меня спасать.

Я знаю, каково это – быть никому не нужной.

И если бы я была ранена и умоляла о помощи, мне бы хотелось, чтобы кто-то откликнулся. Хотя бы незнакомец.

Я сглатываю комок.

Черт побери все на свете, я это сделаю!

Дождь так и хлещет. Я хватаю всадника под мышки, рыская взглядом по грязной дороге. На полузаброшенной тропе никого. Никого, кроме меня и всадника. Но кто-нибудь появится непременно, это лишь вопрос времени.

С трудом, шажок за шажком, я волоку всадника с дороги к заброшенному дому, где играла когда-то в детстве. Даже с обрубленными конечностями он весит больше, чем целая корова, причем жирная корова.

Все это время сердце у меня бешено колотится. Кто бы ни сделал это, он и сейчас еще может быть где-нибудь поблизости.

И он наверняка ищет всадника.

Едва я шагаю за порог дома, ноги у меня подкашиваются, я падаю, и всадник валится на меня.

Несколько секунд я лежу, придавленная его окровавленным телом, тяжело переводя дыхание. Ну конечно, именно такой конец мне и назначен – задохнуться под тяжестью этого гиганта. Только я одна и могла так вляпаться.

Сама себе не верю: я пытаюсь спасти чертового всадника апокалипсиса!

Кряхтя от натуги, я спихиваю его с себя, и его тело откатывается в сторону.

Я хмуро смотрю на изуродованную фигуру всадника.

Пожалуй, «спасти» – это не то слово. Он уже, скорее всего, мертв. А я все торчу здесь с его телом, когда мне давным-давно пора домой.

Вот почему тетя Мария меня недолюбливает. Я как будто слышу ее голос: «От тебя больше вреда, чем пользы!»

Подумав о тетке, я вспоминаю и о корзине с фруктами, которую бросила на дороге. Если я не только опоздаю, но вдобавок еще умудрюсь потерять фрукты вместе с корзиной, она уж точно выставит меня, дуру любопытную, к чертовой матери из дома.

Я снова выхожу под проливной дождь и бреду за корзиной, в глубине души почти надеясь, что к тому времени, как я вернусь к заброшенному дому, всадник куда-нибудь исчезнет.

Но нет. Он все еще лежит истекающей кровью бесформенной грудой там, где я его оставила.

Еще не поздно уйти… или рассказать о нем кому-нибудь.

Но я не собираюсь делать ни того ни другого.

Я слишком сентиментальна, как говорят мои кузины.

Я ставлю корзину в сторону и присаживаюсь на корточки рядом со всадником. Мышцы все еще дрожат от напряжения, но я заставляю себя уложить мужчину поудобнее, то и дело морщась от прикосновений к его холодному телу.

Наверняка мертвый уже.

Но ведь я недавно уже думала, что он мертв, а оказалось, нет, и этого достаточно, чтобы не дать мне уйти из чертового дома.

Я сажусь напротив всадника, в другом конце комнаты, слушаю, как хлещет дождь по дырявой крыше, и заглушаю в себе нарастающую тревогу из-за того, что я до сих пор не дома и что за это меня наверняка ждет трепка. Закрываю глаза и прислоняюсь затылком к стене.

Должно быть, я задремала, потому что когда я открываю глаза, на улице уже почти темно.

Из дальнего конца комнаты доносится жуткий вой. Мой взгляд ищет его источник: это всадник. От его странных светящихся татуировок по дому разливается мертвенный зеленый свет. В этом тусклом свете я вижу белки его глаз. Вид у него растерянный и испуганный.

Жив все-таки.

Еще не вполне соображая, что делаю, я встаю, подхожу к нему и опускаюсь на колени. Всадник смотрит на то, что осталось от его рук, и, клянусь, похоже на то, будто они отрастают заново…

Я успокаивающе кладу ладонь на его голую грудь. От моего прикосновения всадник вздрагивает, словно ожидая удара.

У меня перехватывает горло. Это ожидание мне слишком хорошо знакомо.

– Тебя никто не тронет, – шепчу я.

Взгляд всадника обращается ко мне. Лицо у него все еще опухшее, в синяках, но, по-моему… по-моему, если не обращать внимания на раны, то лицо у него очень красивое.

Тебе-то что до его лица?

Всадник пытается поднять руку – может быть, для того, чтобы оттолкнуть меня, – но там и поднимать-то почти нечего.