Голос блокадного Ленинграда

            Мертвый, мертвый…
            Он лежит и слышит
            все, что недоступно нам, живым:
            слышит — ветер облако колышет,
            высоко идущее над ним.

            Слышит все, что движется без шума,
            что молчит и дремлет на земле;
            и глубокая застыла дума
            на его разглаженном челе.

            Этой думы больше не нарушить…
            О, не плачь над ним — не беспокой
            тихо торжествующую душу,
            услыхавшую земной покой.

VI

            Знаю: утешеньем и отрадой
            этим строчкам быть не суждено.
            Павшим с честью — ничего не надо,
            утешать утративших — грешно.

            По своей, такой же, скорби — знаю,
            что, неукротимую, ее
            сильные сердца не обменяют
            на забвенье и небытие.

            Пусть она, чистейшая, святая,
            душу нечерствеющеи хранит.
            Пусть, любовь и мужество питая,
            навсегда с народом породнит.

            Незабвенной спаянное кровью,
            лишь оно — народное родство —
            обещает в будущем любому
            обновление и торжество.

           …Девочка, в январские морозы
            прибегавшая ко мне домой,—
            вот— прими печаль мою и слезы,
            реквием несовершенный мой.

            Все горчайшее в своей утрате,
            все, душе светившее во мгле,
            я вложила в плач о нашем брате,
            брате всех живущих на земле…

           …Неоплаканный и невоспетый,
            самый дорогой из дорогих,
            знаю, ты простишь меня за это,
            ты, отдавший душу за других.

Апрель 1944

В. Огрызко Не из книжек скудных: Ольга Берггольц

Однажды в порыве откровенности у Ольги Берггольц вылетели эти строки:

           Я знаю о многом. Я помню. Я смею.
           Я тоже чего-нибудь страшного стою…

Однако в своих книгах она не рассказала и десятой части из того, что она знала и помнила.

Ольга Фёдоровна Берггольц родилась 3 (по новому стилю 16) мая 1910 года в Санкт-Петербурге. Её отец был заводским врачом. Когда началась гражданская война, родители предпочли обеих дочерей — Ольгу и Машу — эвакуировать в Углич. В Питер семья в полном составе вернулась лишь в 1921 году.

Первые стихи Берггольц сочинила ещё девочкой. В 1925 году она вошла в состав рапповской группы «Смена», где вскоре судьба свела её с поэтом Борисом Корниловым. Поэтесса потом вспоминала: Я приезжала на Невский, 1, напротив Адмиралтейства [где собиралась группа «Смена». — В.О.]. Вот там я и увидела коренастого низкорослого парнишку в кепке, сдвинутой на затылок, в распахнутом пальто, который независимо, с откровенным и глубочайшим оканьем читал стихи. <…> Глаза у него были узкого разреза, он был слегка скуласт и читал с такой уверенностью в том, что читает, что я сразу подумала: «Это ОН». Это был Борис Корнилов». Уже через несколько месяцев он стал её мужем. Берггольц родила ему дочь. Но брак оказался недолговечным: смерть ребёнка ускорила их расставание.

В 1926 году Берггольц поступила на Высшие курсы искусствознания. Но уже через год она перевелась на отделение журналистики филфака в Ленинградский университет. Там, в университете, начинающая поэтесса встретила свою вторую любовь — Николая Молчанова, от которого в 1928 году родила дочь Ирину.

В большую литературу Берггольц попыталась сначала вступить как детская писательница. Достоверно известно, что её первые рассказы для детворы «Запруда» и «Пыжик», как и повесть «Зима — лето — попугай» очень понравились Самуилу Маршаку, который к концу 1920-х годов стал в литературном мире Ленинграда весьма влиятельной фигурой и старался лично отбирать кандидатов для восхождения на писательский олимп. Я не сомневаюсь в том, что Маршак наверняка бы взял молодую сочинительницу под свою опеку, останься она жить и работать в Ленинграде. Но у Ольги Берггольц и Николая Молчанова оказались другие планы. Досрочно, весной 1930 года, окончив университет, они решили попытать счастья сначала на Кавказе, а потом в Казахстане.