Голос блокадного Ленинграда

            Ты в двери мои постучала,
            доверчивая и прямая.
            Во имя народной печали
            твой тяжкий заказ принимаю.

            Позволь же правдиво и прямо,
            своим неукрашенным словом
            поведать сегодня
            о самом
            обычном,
            простом и суровом…

III

            Когда прижимались солдаты, как тени,
            к земле и уже не могли оторваться, —
            всегда находился в такое мгновенье
            один безымянный, Сумевший Подняться.

            Правдива грядущая гордая повесть:
            она подтвердит, не прикрасив нимало, —
            один поднимался, но был он — как совесть.
            И всех за такими с земли поднимало.

            Не все имена поколенье запомнит.
            Но в тот исступленный, клокочущий полдень
            безусый мальчишка, гвардеец и школьник,
            поднялся — и цепи штурмующих поднял.

            Он знал, что такое Воронья гора.
            Он встал и шепнул, а не крикнул: — Пора!

            Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,
            он звал, и хрипел, и карабкался в гору,
            он первым взлетел на нее, обернулся
            и ахнул, увидев открывшийся город!

            И, может быть, самый счастливый на свете,
            всей жизнью в тот миг торжествуя победу, —
            он смерти мгновенной своей не заметил,
            ни страха, ни боли ее не изведав.

            Он падал лицом к Ленинграду.
            Он падал,
            а город стремительно мчался навстречу…
           …Впервые за долгие годы снаряды
            на улицы к нам не ложились в тот вечер.

            И звезды мерцали, как в детстве, отрадно
            над городом темным, уставшим от бедствий,
            — Как тихо сегодня у нас в Ленинграде, —
            сказала сестра и уснула, как в детстве.

            «Как тихо», — подумала мать и вздохнула.
            Так вольно давно никому не вздыхалось.
            Но сердце, привыкшее к смертному гулу,
            забытой земной тишины испугалось.

IV

           …Как одинок убитый человек
            на поле боя, стихшем и морозном.
            Кто б ни пришел к нему,
            кто ни придет,
            ему теперь все будет поздно, поздно.

            Еще мгновенье, может быть, назад
            он ждал родных, в такое чудо веря…
            Теперь лежит — всеобщий сын и брат,
            пока что не опознанный солдат,
            пока одной лишь Родины потеря.

            Еще не плачут близкие в дому,
            еще, приказу вечером внимая,
            никто не слышит и не понимает,
            что ведь уже о нем,
            уже к нему
            обращены от имени Державы
            прощальные слова любви и вечной славы.

            Судьба щадит перед ударом нас,
            мудрей, наверно, не смогли бы люди…
            А он —
            он о т д а н Родине сейчас,
            она одна сегодня с ним пробудет.

            Единственная мать, сестра, вдова,
            единственные заявив права,—
            всю ночь пробудет у сыновних ног
            земля распластанная,
            тьма ночная,
            одна за всех горюя, плача, зная,
            что сын —
            непоправимо одинок.

V