Голос и ничего больше

Звуковые контаминации могут быть произведены метонимически на оси, которую де Соссюр называл in preasentia, в виде звуков, которые присутствуют в актуальной цепи означающих; или присутствующие слова могут быть объединены с отсутствующими, на оси in absentia, с теми, которые просто находятся в уме говорящего (де Соссюр на самом деле назвал эту ось фрейдовским названием, осью ассоциаций, и включал в нее омонимы, случайные звуковые подобия). Мерингер и Майер называли отсутствующие слова, которые окружают присутствующие слова, «летучими или блуждающими речевыми оборотами», которые находятся «за порогом сознания»[280]. Ключ к этой скрытой парадигматической цепи лежит в самом говорящем, но в таком говорящем, чья психология полностью отдана всем сложностям звуков языка. Летучие и блуждающие слова бродят и дрейфуют вокруг существующей цепи, ждут своего момента, удобную возможность для того, чтобы неожиданно возникнуть. Эти летучие означающие в минималистском смысле находятся все время здесь, таясь в засаде в большом количестве. Все эти механизмы, конечно же, состоят в близком родстве с процессами работы сновидений, описанными как сжатость и перемещение, и с игрой слов, так что все три книги организованы вокруг одной элементарной идеи, хотя и рассмотренной с разных сторон.

Кажется, будто у нас есть некая миниатюрная версия нашего предыдущего сценария, но лишь наоборот: здесь есть речь, наделенная смыслом, и эта перспектива конструирования смысла вдруг оказывается нарушена внедрением голоса, звука, функционирующего как подрыв, которому невозможно придать смысл. Элемент голоса в форме случайного и бессмысленного созвучия неожиданно сходит с ума и производит бессмыслицу, которая в следующем шаге оказывается наделенной неожиданным смыслом. В рамках понимания – то есть фантазии – незваный гость появляется как чужое тело, и его чужесть зависит именно от элемента голоса/звука как оппозиции значению. С образованием фантазии возникла продленная временная петля, могут пройти годы между бессмысленным звуком и его пониманием задним числом; вектор длительного времени обеспечивает рамки фантазии как временную расстановку перед наступлением смысла – но нет ничего более постоянного, чем временная расстановка и временные меры, которые, раз установившись, демонстрируют упорную настойчивость и инерцию. Но здесь мы имеем дело с петлей времени, которая происходит в одно мгновение, как молния, вспышка, внезапное озарение, которое исчезает, как только оно произведено. Бессмыслица исходит из похожих звуковых столкновений, возникает другой смысл, который может проявить себя лишь на мгновение ввиду этого созвучия, через сиюминутное оглашение, и затем исчезает. Он исчез вопреки интерпретации, которая старается обрамить его смыслом, перспективой понимания, или, скорее, он растворяется через интерпретацию, которая призвана зафиксировать его в отдельном смысле, назвать его значение, в ущерб бессмыслицы, но при этом теряя ее, наделив положительным содержанием, – будто она надлежащим образом существовала в этот момент, если мы вообще можем назвать нечто подобное существованием.