Голос из толпы. Дневниковые записи

Или, например: узнал, что Кошкин, Вербицкий и Герваш клевещут на него, и доволен: вот он, мол, какой! Кошкин и против Вербицкого, и против него, значит, он с коммунистом Вербицким на равных (а раньше подбежал бы к Кошкину: ты меня глубоко обижаешь!).

Любимое занятие Герваша – блистать хохмами. Даже завел специальную тетрадочку для записи услышанных или экспромтом сочиненных хохм. Например, фамилия Речкалов. Герваш записывает: Рычкалов. Фамилия Фарж, записывает: Фарш.

Откровенно радуется, когда о нем хорошо говорят. Улыбается вовсю.

В заметных делах он заметен: здесь уступит, там пожертвует своим свободным временем. Его кредо: быть популярным, выделяться, чтобы его знали по его «пожертвованиям» и уважали. Однако настоящее его нутро проявляется в малых поступках. Например, на летних военных сборах в Пярну тайком переложил полотенце с моей койки на свою. Когда же я опознал свое полотенце, тотчас признался, что взял его у меня. И с наигранным видом глубоко обиженного человека выдавил: а где, мол, его полотенце, куда дели?

Когда собирали с каждого по пятерке на общую кассу – на продукты вдобавок к скудному солдатскому пайку, признался, что у него есть пять рублей, но он их не может дать. «Ребята, раз я говорю, что они мне крайне нужны, значит, действительно нужны». А на что? Это он, мол, не может сказать… А потом, чуть погодя, заметил: «Я ведь мог бы не сказать, что у меня есть пять рублей, но сказал же!» Словом, проявил кристальную честность.

Или идем со стрельбища. Сперва говорит: я выбил 22, а еще там была чья-то пробоина в семерке, не моя. А мог бы выдать за свою! Потом спрашивают его: выбил сколько? Отвечает: 22, а вообще-то там была третья пробоина, прояви я настойчивость, засчитали бы ее мне. И под конец: я 29 выбил, только гад – наш сержант – не отметил.

Подает мне газету, и такая у него жалостная физиономия при этом: «Вот, почитай, в Париже расстреляли рабочих».

1951 год, 14 сентября, пятница. Сегодня в нашей сербской группе были перевыборы комсорга. Сперва думали: комсоргом станет Герваш, но потом пошла такая дрязга, что выбрали – кого? Саранцева. Трудно ему будет…

Когда ругались, Саранцев сказал Андрею (это было в середине собрания): «Тебя только потому и оставляют в комсоргах, что заменить некем». Эх и обиделся же Андрей!

Да, жаль ему расставаться с комсоргством. До сих пор был на факультете среди «сильных мира сего», а теперь не то.

Прогулял день, не приготовил перевод и ругается с новым комсоргом Саранцевым: «Я перед тобой отчитываться не буду! Я буду отчитываться перед деканом…» Вид раздраженный. Юрка же с виду спокоен, только нервно затягивается папиросой, говорит, что Герваш не прав. Главного, однако, не говорит, а именно того, что Герваш, будучи комсоргом, требовал, чтобы перед ним отчитывались.

Собрание началось стихийно. Все сидели в аудитории. Саранцев укорял Герваша, тот огрызался. Их почти никто не слушал. «Ну ладно, – сказал Юрка, – я с тобой ругаться не буду. Пусть теперь группа решит». – «Хорошо!» – обрадованно откликнулся Герваш. И собрание началось… Юрка обвиняет: «Ты самый отсталый сейчас студент, ничего не делаешь. Сачок!» И приводит два примера.

Герваш взбешен: «Врешь! Я сделал». Саранцев: «Я видел, как ты делал – на лекции, потому-то ты и отсел от меня на лекции в угол». – «Врешь! – негодует Герваш. – У меня было сделано». – «Ты будь спокойнее, не кричи», – говорят Гервашу ребята. «Буду кричать! Когда правду говорят, я готов выслушать, признать, а когда он лжет…» – «Я? Лгу?» – Юрка выходит из себя и начинает путаться в словах. Ему трудно переспорить Герваша. Он весь сейчас – оскорбленное, страстное чувство, вызванное ложью Герваша, и ребята это чувствуют, хотя Саранцев уже совсем запутался в словах.

Саранцев приводит пример из недалекого прошлого: ты матери сказал, что у тебя живот болит и поэтому не можешь пойти к родственникам, когда она тебя об этом попросила. А когда она ушла, ты смылся в общежитие. «Ты матери солгал, и мне можешь солгать. Иди вкручивай мозги Цауне, а не мне, понял!» (Цауне – секретарь комсомольского бюро курса.)

Герваш прибит. Смотрит на Юрку широко раскрытыми глазами, и хоть он черен от загара, на щеках проступает румянец. «А ты знаешь, зачем я в общежитие ходил?» – начинает он уже совсем иным тоном и с намеком, будто причина была крайней важности (на самом-то деле к девке ходил). Сказать ему больше нечего.

Все ребята против него. Еще бы! Он ведь всегда так лирически говорил о матери, какие грустные рожи строил, когда говорил о чем-то печальном для матери, постоянно заявляя: я, мол, ничем хвастаться не люблю, но то, что у нас с мамой, это чуть не святые отношения, мама у меня самая хорошая – и всегда говорил об этом громко и часто. А тут…

Но Герваш уже оправился после заявления Саранцева, начинает препираться, смеется над тем, что Юрка путается в словах: «Я это уже слышал три раза, повтори четвертый». Отчего Юрка волнуется и еще больше путается.

– Ты уже говорил. Так да так. Давай дальше.