Голос пойманной птицы

Охранник совсем молодой, лет двадцати – точь-в-точь как протестующие возле университета. Встал передо мной, я скользнула взглядом по его сапогам, униформе, чеканному подбородку, глазам. Помню, поймала себя на мысли: «Что ему от меня нужно? От женщины в рваной одежде, которая сидит на полу, скрестив босые ноги, от женщины, что разговаривает со стенами, воздевая ладони к небу, точно в молитве? Что ему может быть от меня нужно?»

– Ты та баба, – грубо сказал он и крепче сжал дубинку. – Та поэтесса.

Я вздрогнула, подвинулась к стене.

Он приподнял край моего подола, медленно провел дубинкой от моей щиколотки до бедра.

– Мой отец – полковник Фаррохзад… – начала я, но договорить не успела: он с силой пнул меня в живот. У меня перехватило дыхание, и комната потемнела.

Когда я очнулась, охранника уже не было. Живот ужасно болел от удара его сапожища, я не могла подняться с пола. Разламывало все тело. Не так, как будет завтра и послезавтра, но достаточно сильно, так что я просто лежала и таращилась в потолок, обхватив себя руками.

Меня держали отдельно от прочих узниц, но я слышала их голоса, шарканье их шагов, их крики, их шепот: все это укрепляло меня, несмотря на отчаяние.

В ту ночь в моей голове ворочались воспоминания – медленно, час за часом, – но каждое было ярким, полным, живым. В памяти без малейших пробелов и сокращений возникали целые сценки и разговоры. В основном воспоминания детства: мамин сад, наш большой старый сад в Амирие, до того как его уничтожили. Я видела его отчетливо, с дивным фонтаном, выложенным плиткой, видела высокие стены, увитые жимолостью и жасмином, деревья, под которыми играли мы с сестрой.

Утром послышались голоса, по каменным плитам пола протопали сапоги, я проснулась и увидела отца: в его глазах блестели слезы.

Поэзия может рассказать любую историю. Когда-то я в это верила.

В день, когда отец вызволил меня из тюрьмы и отвез в наш старый дом в Амирие, я поспала три часа, проснулась и села за работу. Я писала не стихотворение, а письмо, адресованное всем странам, кроме Ирана, я писала историю Рахима, историю Лейлы, историю заключенного, трех студентов – все то, о чем не могла рассказать в стихах, потому что стихотворение – это целый мир; чтобы его понять, нужно время, а времени не оставалось.

Я писала десять часов кряду. Ужас и безысходность, сопровождавшие меня вот уже месяц, не рассеивались и не исчезали. Они росли, меняли форму, превращались в слова. Ни над одним стихотворением я не трудилась так усердно – и этот текст, единственный из всех, не подписала.

На следующий день я поехала к университету. Все тело болело, но я все-таки добралась до горчично-желтой двери, нашла испуганного мальчишку.

Он растерялся, но явно вспомнил меня.

– Не открывайте, – прошептала я, вложив ему в руку конверт. – Пока не уедете из страны. Тогда расскажете им всем, что у нас происходит. Расскажете всем, кому сможете. Вы меня поняли?

– Да. – Он накрыл мою руку своей.

– Нам лучше уехать, – сказал Дарьюш. – Взять и сбежать.

Мы катили по холмам неподалеку от Тегерана, поднимались к Демавенду. Дарьюш обеими руками сжимал руль и, прищурясь, всматривался в туннель ветвей, сквозь который мы ехали.

– Сбежать?

– Уехать из Ирана. Исчезнуть.

– Почему ты думаешь, что я хочу исчезнуть?

– А разве нет? Что тебя здесь держит? – Он закончил, не дожидаясь ответа: – Ничего. Тебя в Иране ничего не держит.

Я не ответила сразу. Он повернул налево, на длинную узкую дорогу. Солнце садилось, в сумерках тени деревьев становились длиннее. Я тут раньше не бывала и вдруг поняла: это уже происходит. Он уже решил, что я должна исчезнуть.

– Куда ты меня везешь?

– Никуда. – Мы добрались до вершины холма. – Куда глаза глядят. – Он свернул на обочину, заглушил мотор, повернулся ко мне. – Послушай, – произнес он, – я много думал об этом, мне кажется, нам лучше уехать.

– И куда мы поедем?

– В Англию, в Америку, куда скажешь.

Я сложила руки на коленях, ничего не ответив. Если мы уедем за границу, продолжал Дарьюш, сможем открыто жить вместе, и на нас никто не будет глазеть, как в Тегеране. Он уже придумал, где мы поселимся: в большом загородном доме неподалеку от Лондона. В нашем собственном доме, подчеркнул он. А если мне там не понравится, переберемся в Нью-Йорк или в Лос-Анджелес.

– А как же твоя жена? – спросила я, когда он замолчал. – И дети? Ты их оставишь здесь или возьмешь с собой за границу?

– Пока не знаю. Решим. Время терпит. Главное – нам надо уехать. Об остальном забудь.

Я отвернулась к окну. «Об остальном забудь». Вот только сумею ли?

Мысли мои витали далеко, но, когда Дарьюш взял меня за плечо, я повернулась и посмотрела на него.

– Тебе нужно спокойно все обдумать, – сказал он. – Спокойно и трезво. Если затянешь, мы уже не сможем уехать. Ты ведь понимаешь, чем мы рискуем?

– Да, – ответила я. – Понимаю.

29