Голос пойманной птицы

– Борьба с империализмом – национальный, моральный, религиозный долг, – произнес в мегафон юноша. – Тот, кто может помочь Ирану завоевать независимость, но не делает этого, участвует в заговоре против нашей страны, – объявил он. – В этой борьбе нет компромиссов и золотой середины.

Его то и дело перебивали одобрительными возгласами, которые он старался перекричать. Я еще немного постояла, послушала, но потом в толпе начали толкаться, пихаться, поднялся оглушительный крик.

Я выбралась из толпы, перешла через дорогу. У меня с собой была тяжелая сумка с книгами, на углу я остановилась, переложила ее в другую руку, достала ключи от машины. А когда подняла глаза, увидела, что к воротам университета подъехало несколько автомобилей. Из них вылезли вооруженные мужчины и побежали к протестующим. Раздался выстрел, и у меня екнуло сердце. Позже сообщали о криках в толпе, но мне запомнилось, что сперва воцарилась долгая тишина и лишь потом разразился хаос.

На миг я оцепенела от страха, но после встрепенулась, юркнула в переулок и помчалась прочь. Тяжелая сумка била меня по бедру. Я почти добежала до своей машины, как вдруг земля позади меня раскололась и меня швырнуло на тротуар. Все стихло. Открыв глаза, я увидела густую пелену дыма. Где-то позади вдруг застрекотал пулемет, послышались панические вопли.

Надо добраться до машины, надо как-то найти, где я ее оставила. Я вскочила на ноги и вновь побежала. Сумку я уже потеряла, но ключи от машины сжимала в руке.

Наконец я нашла улицу, на которой оставила машину, запрыгнула в салон, вцепилась в руль, стараясь отдышаться. Запястье было в крови, но боли я не чувствовала, точно она осталась где-то там, позади, на улице. Я вперила взгляд в ветровое стекло: вокруг ни души. Чуть погодя послышались крики, грянул выстрел. Я посмотрела в салонное зеркало и увидела, что по улице мчится толпа мужчин; вдали ревели сирены.

Я завела мотор, двинулась было вперед, но по капоту забарабанили, и я врезала по тормозам.

Дорогу мне преградили трое мужчин. У среднего на груди расплывалось огромное пятно крови, крайние подхватили его под руки и не вели, а буквально тащили к моей машине. Совсем молоденькие, на вид от силы лет двадцать. У одного из них только-только пробивалась бородка, другой был в очках в толстой черной оправе.

– Ради бога! – крикнул тот, что в очках, и снова стукнул по моему капоту.

Меня вдруг охватило сомнение. Я сидела в машине, глазела сквозь ветровое стекло на трех юнцов. Кто они такие? Можно ли им доверять? В тот миг я могла бы принять другое решение. Но тогда я еще не знала, чем оно обернется и для меня, и для этих ребят. Я стряхнула с себя оцепенение, подняла кнопку на задней двери.

Они забились на заднее сиденье – сплетенье рук и ног. Ничего не говорили, только тяжело дышали, раненый глухо стонал. У меня тряслись руки, я с такой силой вцепилась в руль, что побелели костяшки пальцев. В салоне воняло потом. По радио заиграл веселый мотивчик – что-то о любви, – и я выключила песню.

Полдень в Тегеране, яркое солнце в синем небе, машины, мороженщики, платаны: город занят иными историями. Я повернула налево, потом направо, выехала на магистраль. Я понятия не имела, куда еду, знала лишь, что останавливаться нельзя. Я не сразу поняла, где мы находимся. Как же славно влиться в поток машин, видеть вокруг людей; немного погодя я чуть расслабила пальцы, велела себе дышать ровно.

На улице Пехлеви меня подрезали: наискось перед нами затормозила машина, вынудив нас остановиться. Хлопнула дверь, потом еще две, вышли трое в униформе – лица в тени, дубинки наизготове.

* * *

В тюрьме я о многом старалась не думать, но не могла.

О трех парнишках, как их вытащили из моей машины. Как избили – всех, даже того, кто не мог стоять, того, с окровавленной грудью. О лицах в крови, разорванной одежде, сломанных костях. О страхе.

О Лейле в озере. О том, как она кричала, как ей заткнули рот, связали руки. О том, как ее схватили за плечо и отвели к озеру. О том, как она сопротивлялась, если еще могла сопротивляться, когда ее заставили опустить голову в воду. Об ужасе, с которым она осознала, что сейчас умрет. Что уже умирает.

В камере – только железная койка, умывальник да табурет. Сырой каменный пол воняет мочой и гнилью, в высокой бетонной стене – квадратик окна не шире ладони. Я оглядела себя. Блузка в пятнах крови – засохших, бурых.

Позже, гораздо позже поползут слухи, что Лейла была предательницей, коммунисткой, шпионкой, как ее брат; не менялось в ее истории только одно: власти по-прежнему уверяли, будто она утонула. Плохо плавала, дескать, заплыла слишком далеко и не сумела вернуться. Несчастный случай, никто не виноват.

– Это неправда, – твердила я тюремным стенам. – Неправда, неправда.

В замке загремел ключ, прервав мой безумный напев.