Голос пойманной птицы

Тегеран изменился до неузнаваемости. Экскаваторы с увесистыми металлическими шарами сровняли старые домишки с землей. Над улицами постоянно висела строительная пыль. Огороженные особняки заполонили холмы к северу от столицы, к югу выросли целые кварталы трущоб.

Я побаивалась поколения, которое впало в уныние, и меня пугало множество искалеченных рук. Нам подсовывали традиции, точно пустышку младенцу, мы убаюкивали себя колыбельной о былом величии нашей цивилизации и культуры. Мы были страной поэзии, цветов и соловьев, и наши поэты искали рифмы на свалках истории. Лотерея стала нашей религией, алчность – нашей судьбой. Наша интеллигенция нюхала кокаин и читала лекции в задних комнатах темных кофеен. Мы покупали пластмассовые розы, украшали наши дворы и газоны пластмассовыми лебедями. Мы видели будущее в неоновом свете. У нас появились пиццерии, супермаркеты, боулинги. У нас появились пробки на дорогах, небоскребы, шум и смог. Неграмотные сельчане приезжали в столицу и умоляли прохожих на улицах объяснить, как пройти к такой-то больнице или такому-то госучреждению, название которого было записано у них на бумажке. Улицы Тегерана кишели «мустангами» и «шевроле», купленными втридорога по сравнению с тем, сколько просили за них в Америке, но наша нефть по-прежнему нам не принадлежала. Наша страна по-прежнему нам не принадлежала.

Я сказала слишком много, но не сумела остановиться, даже заподозрив, что за мною следят. Письмо, которое я написала после освобождения из тюрьмы, опубликовали на редакционных полосах влиятельных зарубежных газет: «Фигаро», «Нью-Йорк таймс», «Гардиан». В подписи значилось «Автор неизвестен», и некоторое время я вольна была наблюдать, как мое послание раздуло пламя под режимом. Для шаха, обещавшего, что Иран за десять лет прогресса наверстает два упущенных столетия, это письмо стало не просто оскорблением, а позором; посол Ирана в Америке выступил с решительным опровержением. В частности, сказал многое о насилии, которое полиция применила в университете. «Эти студенты, – заявил посол, – спровоцировали агрессию и должны предстать перед судом».

Но к тому времени о письме узнали многие и открыто заговорили об отсутствии гражданских свобод, о судьбах политзаключенных, о слежке и пытках – в основном студенты и те, кто вынужден был бежать из Ирана. И если бы им поверили, пусть даже наполовину, это осложнило бы международные отношения, поставило под угрозу внешнюю торговлю. Последовал шквал официальных сообщений, речей, горячо заверявших в приверженности нынешнего режима демократии и правам человека. Потом объявили, что трем студентам казнь заменили пожизненным заключением.

Я прочла об этом однажды утром в газете и оцепенела, к горлу подступила горечь. «ПОМИЛОВАНЫ ПО УКАЗУ ШАХА» – говорилось в заголовке; тут же был опубликован особенно комплиментарный портрет шаха. Для этих парнишек, для себя, для всех нас мне хотелось совсем другого: свободы. Но я понимала, что нам ее не видать. Я знала, что, написав то письмо, обрекла молодых людей на участь, равную расправе, которую им готовили, а то и гораздо худшей, и знала наверняка, что они будут жить, а я скоро умру.

По дороге из Тегерана в Даррус на фоне сизого неба чернели буки, ветер гнул их тонкие ветви. Я миновала деревеньку с разбросанными там и сям домишками, вытянувшимися на север, по направлению к горам. Остановилась на перекрестке за маленькой придорожной чайханой, посмотрела налево, потом направо. Печка в машине жарила вовсю, но я все равно дрожала от холода. Я потерла ладони о бедра, пытаясь согреться. В наших краях зима всегда наступала внезапно, и я оделась слишком легко: юбка, тоненькие чулки.

Я услышала школьный автобус, еще не видя его. Загорелся зеленый, я тронулась с места, и шины завизжали по асфальту. Я вздрогнула и осознала, что звук связан с ярким пятном, которое я заметила краем глаза. Я свернула к обочине; автобус пронесся в считаных сантиметрах от меня, с грохотом и шипением затормозил. Коробки с пленкой слетели на пол. На миг все смолкло, замерло. Сердце бешено колотилось. Я хотела было выйти из машины, спросить, все ли целы, но тут автобус с ревом завелся и проехал мимо. В окнах смутно виднелись детские лица, школьники глазели на меня, и меня вдруг охватила страшная тоска.

Я подумала о Ками, закрыла глаза, но воспоминание не исчезло. Я опустила голову на руль.

Однажды я поехала в школу в Ахвазе. Повязала голову платком, чтобы ханум Шапур не узнала меня и не помешала увидеться с сыном. Я стояла у школьных ворот, гадая, что делать, когда я его увижу. Ведь прошло столько времени. Год за годом Парвиз и его родители отказывали мне во встрече с сыном. Я не видела его десять лет. Узнает ли он меня?