Голос пойманной птицы

В тринадцать лет он открыл для себя американскую литературу – в частности, Хемингуэя – и изумился тому, что, оказывается, историю можно рассказать такими простыми словами и персонажи этих американских романов так близки ему по духу. Постепенно он стал переводить эти книги на фарси, но то, что у него выходило, ничуть не напоминало фарси: его родной язык изменился под влиянием английского, стал резок и скуп, да и сам он из мальчишки с костлявыми коленками превратился в мужчину сродни этим героям. Тогда-то он и начал писать рассказы.

Я спросила, почему же он бросил писать.

– От рассказов не было толку, – помолчав, мрачно ответил он и нахмурился. Поскольку народ у нас преимущественно неграмотный, то, что он делал, для большинства было лишено всякого смысла, объяснил Гольшири. Нет, в писатели он не метил. Читать по-прежнему любил, но начал учиться видеть мир через образы и звуки, приспосабливая любимые рассказы и романы к кинематографическим приемам. По натуре он всегда был независимым и, судя по тому, что он о себе рассказывал, не испытывал необходимости зарабатывать фильмами на жизнь. Став режиссером, он мог подолгу работать в одиночку, что его устраивало, и заниматься проектом столько, сколько считал нужным.

В абаданском пожаре Гольшири увидел всю историю нашей страны, однако в эти края (и в кино) его влекло нечто более важное. Для съемок требовалась власть. Мастерство. Чтобы фильм увлекал зрителя. Когда мы работали вместе, я поняла, что он ухитряется с такой уверенностью и непринужденностью запечатлеть этот мир. Снять фильм – все равно что сказать: «Смотрите, вот как я вижу мир» – и добавить: «Взгляните же на него моими глазами».

* * *

Гольшири – я звала его Дарьюшем – говорил, что мы всегда любили друг друга, еще до того, как встретились. Он цитировал строки Руми о том, что влюбленные не встречаются нежданно-негаданно, а задолго до этого живут в сердце друг друга.

– Я ждал тебя, – говорил он. – Я ждал тебя всю жизнь.

Но у него была своя история, а у меня своя.

В моей версии наш роман начался в тот вечер, когда я прошла по саду в каретник. Помню, вечер был жаркий, квадратик света во мраке сказал мне, что он еще не спит. Он сидел, положив ногу на ногу, воротник рубахи расстегнут, рукава закатаны до локтей, в одной руке стакан виски, в другой – книга. Он поднял глаза, увидел в дверях меня, лицо его смягчилось, в глазах мелькнула приязнь, а за нею и радость.

Я уселась в кресло напротив, подогнув под себя ноги. На мне было простое платье-рубашка до колен, за эти недели я порядком загорела. Мои черные волосы блестели, я небрежно заложила за уши короткие локоны.

Мы долго глядели друг на друга. Его карие глаза сверкали, кожа сияла. От него исходило обаяние. Сила. Я не знала, что сказать.

На глаза мне упала прядь, он придвинул ко мне кресло, протянул руку и убрал волосы с моего лба. Мы почти касались друг друга коленями.

– Ты… – Его рука замерла возле моего лица.

– Да? – негромко сказала я.

– Ты смелая. Не боишься того, чего боятся другие женщины.

– Может, и так, но не сказать, чтобы меня за это хвалили.

С минуту мы молча смотрели друг на друга.

– Меня не волнует твое прошлое. – Гольшири поднял стакан в капельках влаги, виски горело золотом в свете лампы.

– В каком смысле?

– Мне неважно, что с тобой было. Твой брак, твой развод. Тебе не надо стыдиться своего прошлого.

– Я и не стыжусь. И никогда не стыдилась.

Мой ответ, похоже, его удивил. Мы снова молча впились друг в друга взглядом.

– Ты женат, – выпалила я. Наверное, я ожидала, что он примется оправдываться, но ничего такого не случилось.

– Да, – произнес он тоном, не требовавшим ответа, и я молча отвернулась.

Вновь взглянув на него, я заметила, что он смотрит на завязанную узлом нить жемчуга меж моих грудей. Он подался ко мне, ножки кресла скрипнули по плиткам пола, коснулся ожерелья на моей шее, провел пальцами по ключице. То был миг между тем, когда еще ничего нет и когда уже есть, миг между желанием и поступком. Гольшири одним глотком допил виски и поставил стакан.

* * *

Вся моя жизнь – мрачный напев.

Он тебя, повторяя в себе, донесет до рассветов,
где все в вечном цвету.
Я в этом напеве
по тебе вздыхала,
вздыхала, ах,
я в этом напеве
тебя привила к воде, к деревьям, к огню.

«Новое рождение»

Внезапно – так я впервые увидела Каспий. Впоследствии я часто ездила по дороге в Чалус[42] и не раз вспоминала, как увидела его впервые в тот день, когда меня привез сюда Дарьюш. Даже не верилось, что море предстало предо мною вот так, неожиданно; спуск на берег там длинный, но в первый раз мне показалось, будто мы пронеслись сквозь сосновый бор прямиком к бескрайней синеве.