Больше всего мне нравились в нем отсутствие сентиментальности, нежелание подчиняться прошлому, оставаться в заданных им рамках. Традиции не волновали Дарьюша, он не выносил ностальгии и даже воспоминаний. «Оглядываясь назад, мы теряем себя», – говаривал он, хотя такой, как он, никогда бы себя не потерял. В его мире все было продумано до мелочей. Он был волен жить по своим законам. То, что другие называли «судьбой», он считал пережитком прошлого, который пагубно влияет на мышление, душит и порабощает народ. Он не любил старый Иран с его представлениями о том, что судьба якобы начертана у человека на лбу, и смеялся над невежеством, в котором люди пребывают по доброй воле. Иран стремился к современности, пусть и неровно, порывами, но наши соотечественники жили так, словно на дворе XV век. Это неразумно. И непостижимо.
Общаясь с ним, я поняла, что до сих пор моя жизнь не имела системы, как и мое образование. Все это следовало изменить – я так решила, и Дарьюш со мной согласился. Он взял мне репетитора по английскому. Открыл для меня счет в лучших городских книжных. Стихотворения и эссе Т. С. Элиота. Пьесы Джорджа Бернарда Шоу. Рассказы и романы Хемингуэя. Я скупала книги стопками и прочитывала от корки до корки. Дарьюшу нравилось слушать, как я рассуждаю о его любимых писателях. Он просил меня читать мои стихи вслух и молча наслаждался, сидя в углу гостиной, такой высокий, что стул под ним казался крохотным.
Каждый раз, поворачивая ключ в замке, я хотела знать, что Дарьюш уже ждет меня на том стуле в гостиной, знать, что он обнимет меня, поведет в спальню (я – спиной вперед, он – лицом), останется со мной на ночь и на все последующие дни. Но желание мое вовсе не означало, что так оно и будет. Порой он оставался ночевать, но чаще возвращался в Даррус, где у него был дом. Мне следовало бы понимать, во что я ввязалась: в конце концов, он был женат. Впрочем, если начистоту, должна признать, я прекрасно осознавала, во что ввязываюсь, с самого начала нашего романа. Просто твердила себе, что это неважно.
«Пожар» стал первым моим фильмом на киностудии Гольшири, и, хотя в Иране его мало кто видел, он взял приз одного международного фестиваля, что дало толчок моей кинокарьере. Вскоре после возвращения из Абадана я перешла работать в отдел монтажа. И если до сих пор я переживала из-за денег (точнее, из-за их нехватки), то теперь я получала втрое больше, чем секретарь. Мне нравилось ощущение свободы, которое давало мне постоянное жалованье, но больше всего мне нравилась моя работа. В процессе монтажа я создавала визуальный ритм и синтаксис, переводила свои идеи в новое и оригинальное средство выражения, созвучное моим стихам. Я возвращалась из студии поздно вечером, ложилась спать, но идеи переполняли меня. По мере того как карьера моя развивалась, я все чаще посещала с Дарьюшем мероприятия, на которых собирался цвет нашей интеллигенции со своими очаровательными женами. «Видишь, какая ты молодец», – говорила я себе. Мне суждено было бы остаться в Ахвазе (или лежать в психушке), я же сумела начать новую жизнь.
Благодаря Дарьюшу я познакомилась с художником Сохрабом Сепехри, поэтом Ахмадом Шамлу, архитектором Бижаном Саффари. Все они знали, что мы с Дарьюшем любовники, но времена изменились (по крайней мере, некоторым иранцам хотелось верить, что они изменились), и люди нашего круга притворялись, будто не замечают, что мы вместе, или же не придают этому значения. Некоторое (пожалуй, слишком долгое) время я тоже притворялась.
О жене Дарьюш не рассказывал почти ничего, но из редких его обмолвок у меня в голове понемногу сложилась их история. Когда мы с ним познакомились, они были женаты уже пятнадцать лет, у них было двое детей, сын и дочь. Насколько я знала, претензия к жене у него была всего одна: скука. Но с этим он справился без труда, выстроив себе отдельный дом.
Я звала его «стеклянным домом» – из-за огромных окон. Просторный дом в стиле модернизма располагался вдали от города, на окраине Дарруса: вокруг лишь деревья да горы. В гостиной – лакированные белые стены, блестящий белый паркет, там и тут тончайшие шелковые ковры. Над камином висела картина Сохраба Сепехри с голыми стволами деревьев, а кресла и кушетки обтягивала маслянистая белая кожа. В доме царила холодная, но величественная пустота. Каменные плиты были в основном без ковров, на стенах – несколько картин выдающихся художников-модернистов. Словно вдруг оказываешься в мире без женщин – впрочем, так оно и было.