Голоса

Это всё были наши обиходные, сокращённые названия для соответствующих дисциплин, например, «Эволюция системы международных отношений» или «Слово как исторический источник».

«Я поговорю с каждым педагогом, объясню им, что возникла особая необходимость, — прибавил я. — Ведь президентский грант! Российское историческое общество! Снимаем же мы их на всякие соревнования, бывает, и на неделю, и на две!»

«Да, но не перед сессией… А ведь у них, кроме зачётов, ещё экзамены?»

«Два у меня и один у вас, — тут же ответил я. — Неужели не поставим «автоматом» ради такого дела?»

«Что-то ты больно много на себя берёшь, Андрей Михалыч, что-то не дело ты затеял! Ты хоть понимаешь, что через две недели у бакалавриата заканчивается учебный процесс, а после весенней сессии у них сразу идёт преддипломная практика? Дипломы ты им напишешь?»

«Я предлагаю, Владимир Викторович, в виде исключения позволить им защищать в качестве диплома ту исследовательскую или, может быть, творческую работу, которую они создадут в рамках проектной группы за этот месяц».

«Темы-то уже утверждены, балда!»

«А мы не будем менять темы официально! Пусть по бумагам остаются старые темы!»

Завкафедрой задумался. Я ждал. Я был готов к его «нет» и с грустью думал о том, что это «нет» приведёт к отказу от гранта. Уже полученный аванс придётся возвращать, а то и чем хуже обернётся дело: меня обвинят в создании кафедре дурной репутации, а я, оскорблённый в лучших чувствах, и правда напишу заявление об увольнении по собственному желанию.

Бугорин хмыкнул:

«Ну, смотри ещё сам: какие из студентов исследователи? Что они там тебе сочинят?»

«Это хорошая группа, там умненькие ребята».

«Ага, ага, как же, — откликнулся он с откровенной иронией. — Помню с прошлого года, какие умненькие…»

«И жанр, Владимир Викторович, жанр не тот! Тут нужна не наука в чистом виде, а, как вы сами сказали, наука с элементами шоу, в стиле сценических завываний Радзинского».

«В том-то и дело, что мы не знаем, что точно нужно, ещё достанется нам за кустарщину, высмеют нас по всему миру, опозорят, как Каштанку на арене…»

«Каштанку не опозорили, она хорошо выступила», — тут же нашёлся я.

«А-а-а! — с неприязнью протянул он. — Всё-то ты знаешь, все-то концы у тебя схвачены! Ведь ты… ты же пользуешься моим безвыходным положением! Ведь ты пристал ко мне с ножом к горлу! Красиво это, по-твоему?»

Я развёл руками:

«Ну, давайте не делать так! Напишу в оргкомитет, что ошибка вышла, верну аванс».

«Вот-вот! — удовлетворённо и с некоторым злорадством заключил завкафедрой. — Это и называется «с ножом к горлу»! С паяльником в зад… Так и знал, что ты именно это и скажешь!»

Ещё немного мы помолчали. Бугорин в свою очередь развёл руками, как бы повторяя или, может быть, передразнивая мой недавний жест:

«Ну давай! Давай! Твори, выдумывай, пробуй! Но имей в виду: если хоть один студент откажется от твоей этой, как его, псевдолаборатории, мы не имеем права их заставлять! И если хоть одному из них не понравятся эксперименты в учебном процессе и он куда донесёт или там сболтнёт родителям, и они пожалуются, то я всех собак повешу на тебя! Ты только и будешь виноват! И с Вишневской тоже сам договаривайся, я тебе не помощник! И с всеобщей!»

Имелась в виду кафедра всеобщей истории, педагоги которой принимали у четвёртого курса ряд зачётов в конце апреля.

«Не будет, значит, никакого распоряжения об официальном освобождении группы от занятий», — вздохнул я, несколько притворно. Наличие такого распоряжения укрепляло бы мои позиции, а в его отсутствие заведующий кафедрой мог бы отказаться от своих слов и выставить меня виновником срыва учебного процесса. Что же, подумалось мне, заявление написать и тогда будет не поздно, а я ведь ещё вчера размышлял о том, не написать ли его, поэтому стоит ли копья ломать? И, наконец, если Бугорин так поступит, это будет исключительно непорядочно, а с непорядочным человеком лучше не работать, он все равно обнаружит свою непорядочность, не сейчас, так позже, поэтому что я теряю?

«Ещё бы тебе распоряжение! — подтвердил мой начальник. — Ишь чего! Видал фигуру из трёх пальцев?»

«Видал… И всё же спасибо, Владимир Викторович», — сдержанно поблагодарил я.

«Ладно, ладно», — Бугорин махнул рукой в направлении двери, как бы показывая мне, что пора мне и честь знать.

Значит, нужен ему этот грант, значит, вопрос его ухода на более высокую должность пока не решён ни в положительную, ни в отрицательную сторону, прикидывал я, выйдя из кабинета начальника. Но почему тогда вчера он повёл себя так барственно, равнодушно, почти по-хамски? И зачем две недели назад нарочно не отдал мне положение о конкурсе? Или не нарочно? Или я зря пытаюсь увидеть интригу там, где есть простая небрежность, граничащая с равнодушием к делу и сотрудникам? Даже и это равнодушие, конечно, объясняется: мыслями он уже не на кафедре, а в более высоких сферах. Неужели и я таким стану, когда и если усядусь в его кресло?

[16]